Дорогой мой человек - Герман Юрий Павлович - Страница 66

«Значит, живы они, не провалились», – быстро и радостно подумала Аглая Петровна и, свернув в переулок, вдруг вспомнила, с какой брезгливой ненавистью Володя в давнее время рассказывал ей, как был он с Варей на дне рождения того самого Додика, за которого Алевтина вышла замуж, бросив Степанова, как смешно изображал он некую Люси Михайловну, проповедовавшую «самомассаж», как сердился на салат из «силоса» и как изображал танцы сестричек Бебы и Куки…

«Впрочем, если это и поныне такой дом, то мне, пожалуй, будет неплохо», – деловито рассудила Аглая Петров-на и, поднявшись по облезшим ступенькам террасы, дернула проволоку, над которой была надпись «звонок». В глубине дома глухо что-то затренькало, потом испуганный голос Алевтины спросил: «Кто там?» – и когда Аглая Петровна назвалась, дверь круто и широко раскрылась и Алевтина, в старой шубейке, нечесаная, с завалившимися глазницами, отступила в глубину полутемной террасы, слабо охнула и едва слышно сказала:

– Вы?

– Я, – громко и раздельно, так, чтобы слышали «они» – шпики, ответила Аглая Петровна. – Я, дорогая подружка! Видишь, правда всегда торжествует. И не только выпустили, а разрешили остаться в городе и приискать себе работу. Очень милые люди там, симпатичные!

Широко раскрыв глаза, смотрела на Аглаю Петровну Алевтина-Валентина, и в этих распахнутых глазах Аглае Петровне вдруг увиделась так любимая ею Варвара. Это было неожиданно и страшно, но она не смогла сдержаться и, любуясь, уже совсем искренне произнесла:

– Удивительно ты мне сейчас Варьку напомнила!

– Варьку? – со слабой и несчастной улыбкой растерянно сказала Алевтина. – Ужели? Да заходите же, пожалуйста, что это мы на крыльце…

На террасе пахло помойным ведром, кошками и холодным, прогорклым дымом. Это было свидетельством нищей жизни, и Аглая Петровна быстро поняла, что бывшая горничная господ Гоголевых не сделала карьеры, оставшись у немцев.

– Теперь вот что, – сказала Аглая, удерживая Алевтину за локоть. Погодите! Тут никто не слышит?

Алевтина ответила, что здесь никто не слышит, и Аглая Петровна шепотом, но не торопясь объяснила ей, что ежели она боится, то Аглая немедленно же уйдет, а если нет («По моему мнению, вам бояться решительно нечего», добавила она), то останется до случая, который непременно сыщется. От Алевтины Аглае ничего, разумеется, не нужно, ни во что она ее не запутает, но то, что они «подружки», зарегистрировано гестаповцами, и они нисколько не удивятся, если Аглая немного поживет у Степановой.

– О господи! – счастливо вглядываясь в Аглаю Петровну Варькиными круглыми глазами, заговорила Алевтина. – Как же это вы можете так думать, что я испугаюсь? Я ведь даже там не испугалась, а у них страшнее было. Но это все потом, а сейчас пойдемте в комнату, вам же покушать надо и хоть чаю выпить, что ли. Невозможно же голодному человеку…

Они миновали темную захламленную прихожую и вошли в косую, об одно окошко, неприбранную комнату, в которой жила Алевтина. В неярком свете наступающих зимних сумерек Аглая Петровна разглядела «портрет кактуса», о котором не раз вспоминал Володя. Таинственное растение на портрете цвело: диковинный очень яркий цветок гордо распускался над кактусом – красавец, рожденный уродцем.

– Худо у меня тут, – неловко прибирая плохо выстиранное и неглаженое белье, сказала Алевтина. – Так устаю, что ни до чего руки не доходят…

Руки, видимо, и вправду ни до чего не доходили: постель была разбросана, на столе, в груде уже почерневшей картофельной шелухи, лежали несколько печеных картофелин, валялись корки, отсыревшая соль была насыпана в консервную жестянку. В блюдечке виднелось совсем немножко подсолнечного масла, и пахло тут плохим табаком и густо немецкой дезинфицирующей жидкостью.

– Это все они – сволочи! – кивнув на стенку, за которой, должно быть, квартировали гитлеровцы, зло пожаловалась Алевтина. – Поливают и поливают из насосов, набрызгали весь дом, а у нас сроду клопы не водились…

Она перехватила взгляд Аглаи Петровны, которая рассматривала выставленные на комоде фотографии Женьки – студентом, Варвары с косичками, закрученными рожками над ушами, и Родиона Мефодиевича в штатском, и совсем испуганно попросила:

– Вы не сердитесь, что и Родион здесь. Это ничего не означает. Просто… у всех семьи есть. Или… были… А я перед ним столько виновата, что не описать, и вот отыскалось это фото…

Губы ее слегка задрожали, она сняла с комода фотографию Степанова и хотела спрятать ее в ящик, но Аглая Петровна властно взяла Алевтину за руку и не позволила.

– Вздор какой! – сказала она, хмурясь. – Как же вам не стыдно! Я просто эту фотографию никогда не видела, потому и засмотрелась. И Варвару с этими кренделями тоже не видела, – добавила она с усмешкой. – И Евгений тут у вас прямо шикарный…

– В день свадьбы! – тоже улыбнувшись, произнесла Алевтина. – Я его от Ираиды отрезала, Ираида здесь не получилась, она совсем не фотогеничная…

Это слово было из старого, умершего лексикона Алевтины-Валентины, она почувствовала сама всю фальшь рассуждений о фотогеничности и смутилась, но Аглая Петровна не позволила ей огорчиться и перешла на другое – на то, какой она молодец, Алевтина, что ни о чем не проговорилась там, в гестапо.

– Да что вы, как можно! – с покровительственной улыбкой сказала Валентина Андреевна. – Разве уж я такая? Мы здесь хоть и какие-никакие, но все советские, – морща губы и словно бы сама пугаясь этих слов, добавила она. – Если даже уж такой человек, как Аверьянов, и то на высоте оказался…

– Бухгалтер Аверьянов? – напряженно взглянув на Алевтину, спросила Аглая Петровна.

– Ага, он…

И, усадив Аглаю Петровну рядом с собой на неубранную постель, Алевтина быстрым шепотом рассказала Аглае всю историю воскресения и смерти старого Аверьянова так, как слышала она от Паши Земсковой. Рассказывала она долго и бестолково, очень волнуясь и дыша на Аглаю табаком, а Аглая слушала, прикрыв свои черные глаза ладонью, и тихо плакала в первый раз с того дня, как рассталась с Володей в день эвакуации города. Плакала и улыбалась, когда Алевтина пересказывала юридические угрозы пьянчужки Аверьянова, его слова о проклятой Аглаище, которая после войны выплатит ему по суду из своего кармана компенсацию и больше не станет нарушать законность!

– Так и застрелили? – сквозь слезы спросила она.

– Конечно, – коротко ответила Алевтина. – Теперь с этим просто, Аглая Петровна. Это раньше мы были люди и граждане со своими обидами и претензиями, как что – так кричали: «Это вам не при царе, мы при советской власти живем!» А теперь всему конец пришел! Вы не знаете, я вам такое еще порасскажу! Да не плачьте, что по нем теперь плакать, ему теперь ничего Аверьянову-то. Вот вам платочек чистенький, утритесь…

– Значит, это все с него началось? – тряся головой и ненавидя себя за эти дурацкие слезы, спросила Аглая.

– Конечно. Он ведь первый к Татьяне Ефимовне побежал, к Окаемовой, к вашей врагине, и пригрозился, что от имени генерального красного партизанского штаба действует. И к Платоше Земскову. А Пашенька ночью, рискуя на патруль напороться, немедленно же ко мне прибежала. Лица на ней не было, когда вошла. Конечно, Аглая Петровна, что скрывать-то, ужасно мне обидно было, что они меня подозревали и уговаривали…

– Но ведь это же естественно! Не могли вы ко мне добрые чувства питать, невозможно это…

– О питании чувств речи нет, – слегка отодвигаясь от Аглаи Петровны, сказала Валентина Андреевна. – Что я там питаю или не питаю, это моя интимная сторона, это закрытый мир моей души, в который никому не разрешено вступать…

– Да я и не пытаюсь никуда вступать, – стараясь подавить улыбку, ответила Аглая, – бог с ними, с этими рассуждениями. Самая большая для меня радость – это то, что вы все тут оказались порядочными людьми, даже те, кто меня лично терпеть не мог…

– Порядочными? – воскликнула Алевтина.

– Конечно, порядочными.

– Это он так всегда любил говорить, – произнесла Алевтина, – это он где-то выхватил когда-то это самое слово, он – Родион Мефодиевич, и всегда меня этим словом шпынял, что – порядочно, а что – непорядочно. У вас он это словечко небось подхватил?