Дорогой мой человек - Герман Юрий Павлович - Страница 53

Пока искали ключ, растрепанный фельдфебель охраны группы "Ц" перекусил цепочку специальными щипцами, шеф собственноручно сорвал ремни, ножом, эффектно, как в ковбойском фильме, перерезал последний, не расстегивающийся. У Аглаи Петровны подкосились ноги. Она еще слышала, как он сказал ей что-то ласковое, доброе, стариковски участливое, чувствовала, как потом подхватил ее почти на руки, уложил на подоспевшие носилки. Простоволосые, дрожащие на морозе, парализованные страхом солдаты, опрокинутое, бессмысленное лицо Венцлова, мелькающий свет электрических фонарей, доктор Шефер в коротком халате – было последним, что она видела со своих носилок. Потом сознание покинуло ее надолго.

– Не сердитесь на меня, мой мальчик, – сказал шеф Венцлову, сбрасывая шинель в своем кабинете. – Вы начали это дело с некоторой вялостью. Мы должны наконец получить ключ к лесу, чего бы это нам ни стоило. Нам нужен ключ для чего?

«Чтобы черт тебя подрал!» – злобно подумал Венцлов.

– Для чего? – повторил фон Цанке.

– Для того чтобы покончить с партизанами.

– Но покончить с партизанами мы должны во имя чего?

«Вот, пожалуй, самый усовершенствованный способ пытки», – решил Венцлов.

Но все-таки ответил более или менее удачно. Разумеется, дело упиралось в безмолвные, навсегда покоренные коммуникации. Что еще нужно этому старому нацистскому ослу?

Вот тут-то фон Цанке и прорвало.

Он заговорил вне всякой логики, вне связи с предыдущим «для чего» и «во имя чего». Впрочем, кое-какая связь была, но Венцлов уловил ее значительно позже. Дело заключалось в том, что через «лесных людей» – так, по крайней мере, предполагал старый лис – просачивались в область нежелательные сведения о победах советского оружия на немалом пространстве Калинин Елец. Суть была не в самом факте «нераспорядительности внутри нашей второй армии», как выразился фон Цанке, несчастье заключалось в том, что это не должно быть известно ! А они тут знают, что смещен Гудериан и Гиппнер, так же как им по радио передано об уходе командующего группой «Центр» фельдмаршала Бека и о снятии Браухича.

– У них есть гектограф, они распространяют листовки! – тараща глаза, воскликнул фон Цанке. – Вот вам и безмолвные, навсегда покоренные коммуникации! Первое поражение нашего оружия – понимаете, что это значит? Что это для них?

– Вероятно, радость! – пожал плечами Венцлов.

– Кислород! – сообщил фон Цанке. – Кислород! И следовательно, какова наша задача?

– Лишить их этого кислорода!

– Очень хорошо, Венцлов! Но что мы должны для этого сделать?

– Покончить с «лесом», я предполагаю, – сухо ответил Венцлов. Он не был расположен к сердечным беседам. – Если это возможно, разумеется…

Шеф слушал невнимательно или вовсе не слушал, иначе бы Венцлову досталось за «если это возможно». Разве мыслимо невозможное в группе "Ц" так бы сказал этот нацистский бонза. Вот сейчас он сам увидит, каковы большевики! Пусть попробует раскусить этот орех своими идеально сделанными челюстями. Ему полезно!

– Пойдите передохните, – наконец посоветовал шеф. – Дело нашей дамы я доведу до конца. В свое время мне доводилось приходить к финишу не последним. А вы возьмите себе бухгалтера Земскова из городского управления. Но не торопитесь, будьте крайне осторожны. Я смотрел разработку и думаю, что у Земскова может также храниться ключик к лесному заколдованному царству красных.

Венцлов поднялся:

– Я могу идти?

– О, конечно! – воскликнул фон Цанке. – Пойдите выпейте, у вас усталый вид. Боже мой, какая нелегкая у нас у всех работа, не так ли?

Оставшись один, он налил себе рюмку кюрасо, поглядел ее на свет, пригубил и отставил. Со здоровьем не ладилось, болело под ложечкой и мучили изжоги. «Проклятая наперченная испанская жратва» – такими словами фон Цанке всегда поминал свою деятельность у Франко. Не даром досталась ему пенсия, которую и по сей день посол генералиссимуса в Берлине выплачивает штандартенфюреру раз в два месяца…

Позевывая, прислушиваясь к тому, что происходило в его кишечнике, фон Цанке сделал моцион по кабинету, велел принести себе почту и грелку, еще раз пригубил ликер и покачал головой.

С грелкой на животе он разобрал конверты, вскрыл один, прочитал и позвонил по внутреннему телефону «доброму малышу» Цоллингеру.

– Зайдите, мой мальчик! – попросил он утомленным голосом. И когда тот, весело улыбаясь, распахнул дверь, шеф спросил: – Вы помните дело этого изменника доктора Хуммеля?

– Дело, честно говоря, я не помню, а…

– Да, да, – кивнул шеф, – я понимаю. Но тут есть интересные данные, объясняющие великую мудрость закона от тридцать пятого года. Какого закона?

На лице «доброго малыша» проступило тупое выражение. Он не слишком утруждал свою память всякими датами. Но чертов старик опять сел на своего конька. Надо было терпеть, здесь даже не поможет удостоверение «Гестапо внутри гестапо». Недаром фрау Цоллингер и сейчас говорит, что ее мальчику не хватает усидчивости.

– Имперский съезд свободы в Нюрнберге принял закон. Какой?

– Разумеется, гениальный, – попробовал съехать на мелкую провокацию «добрый малыш». – Ведь у нас все гениально. Даже просчеты и промахи командования. У нас…

– Да, у нас все гениально, – железным голосом поставил на место «доброго малыша» шеф. – И не пытайтесь обшучивать священное , мальчик, это никому не прощается, а тем более вам…

Цоллингер хотел было возразить, но шеф не позволил.

– В ваши кошки-мышки вы можете играть с другими, – строго и сухо сказал он. – Но только не с нами – старыми бойцами. Провокация благо, когда ее можно рассматривать в том же аспекте, что формулу о праве. Какую?

– Формулу о праве?

– И этого вы не знаете: «Право народа есть то, что полезно народу с точки зрения правящих народом». Следовательно – «провокация благо, когда она полезна народу с точки зрения правящих народом». Эти замечательные мысли не раз высказывал – кто?

– Фюрер?

– Не совсем. Их высказывал рейхсюгендфюрер Бальдур фон Ширах. И вам следует это знать. Вам еще многое следует знать, оберштурмфюрер Цоллингер.

– Так точно! – подтвердил «добрый малыш».

– Теперь слушайте! – велел шеф.

И вслух, ровным, добрым, мягким голосом с нравоучительными интонациями, прочитал «доброму малышу» бумагу с грифом «совершенно секретно – документ государственной важности».

Цоллингер слушал, сделав лицо пай-мальчика, поигрывая перламутровым перочинным ножиком, позевывая по возможности незаметно. Бумаги с Принц-Альбрехталлее в Берлине писались обычно длинные, в гестапо был свой стиль – витиеватый, двусмысленный, с полунамеками и подмигиваниями: свои писали своим – это придавало особую значительность любому пустяку.

Вкратце содержание бумаги «государственной важности» сводилось к тому, что изменник медицинский советник доктор Хуммель, скрывшийся у красных партизан, еще в 1923 году бракосочетался с еврейкой из Гамбурга Идой Файнштейн, от которой в 24-м году прижил ребенка смешанной крови, названного Отто. Когда же после принятия закона «об охране чистоты немецкой крови и немецкой чести» указанному Хуммелю было предложено расторгнуть брак, он долгое время сопротивлялся, впоследствии же заявил, что Ида Файнштейн скрылась от него в неизвестном направлении вместе с сыном Отто. Однако это его заявление, как показала специальная проверка, оказалось ложным. Указанная Ида Файнштейн, использовав в гнусных и обманных целях свою арийскую внешность, при помощи подложных документов скрылась лишь от органов надзора, продолжая поддерживать нелегальную письменную связь с мужем. В октябре 1939 года еврейка Ида Файнштейн, проживавшая по документам Эрны Лашвиц в детской больнице «Приют Магдалины», где она работала врачом по глазным болезням, была разоблачена тайной политической полицией, арестована и направлена в концентрационный лагерь. Сын государственного изменника, Отто, пытался оказать сопротивление при аресте матери и был застрелен. По получении сообщения о преступлении Хуммеля его жена была в лагере повешена…