Дорогой мой человек - Герман Юрий Павлович - Страница 51

– Это что же? – потирая застывшие на морозе руки, поинтересовался Степан Наумович. – Коферазвесочная фирма госпожи Окаемовой? Или как? О свинках беспокоитесь или о человечках? Слышал я, одно время торговали вы какими-то шпульками на базаре?

Татьяна Ефимовна, не отвечая, спокойно-неприязненным взглядом смотрела на Аверьянова. Пыльная старуха шуршала за ее спиной.

– Вы бы порадовались, – сказал бухгалтер. – Все-таки жив курилка, не спился и не подох под забором, как вы все предсказывали…

– Зачем же вам сейчас подыхать, – вежливенько, но со значением в голосе произнесла Татьяна Ефимовна. – Именно сейчас вам честь и место. Наверное, в гору пошли, не так ли?

Аверьянов поморгал, сдерживая себя. «Ах ты, старая стерва, – едва не сказал он. – Я и ей плох! Ну, посмотрим, мадам Окаемова, как вы мой удар выдюжите. Это вам не то, что писать на меня заявления о грубости в служебное время и непринятии вашего отчета из чисто бюрократических побуждений. Это вам не Аглаище подпевать, когда на меня все скопом навалились и когда я действительно пришел в замешательство и показал себя не в красивом свете. Это нечто другое!»

Но ничего этого Аверьянов, разумеется, не сказал, а лишь вздохнул и, нагнав на лицо поболее таинственности, шепотом произнес:

– Мне лично и без свидетелей надо с вами накоротке побеседовать. И так, чтобы никто не слышал, это дело крайне опасное…

– Какое такое дело? – чуть дрогнувшим голосом осведомилась Окаемова. Даже странно…

– Такой период переживаем, что ни в чем ничего странного не нахожу, совсем глухо и таинственно произнес старый бухгалтер. – Но время терять я не намерен. Желаете – побеседуем, не желаете – так и запишем.

– А у меня ни от кого секретов нет, – как видно поборов страх, отрезала Окаемова. – Мне скрывать нечего и не от кого.

– Зато у меня есть секрет, – стараясь говорить тем голосом, которым нынче говорил с ним гестаповец Венцлов, произнес бухгалтер. – Есть, понятно вам? И не задерживайте меня, я тороплюсь!

– Ну так возвратимся в переднюю, – немножко побледнев, согласилась Окаемова. – Больше некуда.

Держа коптилку в руке, она затворила за собою дверь в комнату, и тогда Аверьянов ей сказал то, что придумал еще там, в комнате номер 9:

– Гестаповцы поймали одну женщину, похожую на Аглаю Петровну. Ее фамилия Федорова, помните, была учительница – подружка Сони Мартемьяновой? Так вот, если кто покажет на Федорову, что она Устименко, то у меня есть такое задание от генерального штаба всепартизанского красного движения передать – пусть считает себя покойником.

– Это как же? – серая лицом и стараясь не замечать запах перегара, исходящий от Аверьянова, с ужасом спросила Окаемова. – Это как? И я тут при чем?

– А при том, что у вас скверные были отношения с Устименко, вроде моих. Только у меня по линии алкоголя и других некоторых аморальностей и неэтичностей, а у вас методика преподавания, вы, я помню, на активе сильно по Аглайке врезали, я вам даже из угла хлопал. И она по вас врезала, в конференц-зале педагогического техникума это дело было. Потом вы, конечно, валерьянку пили и кричали, что «так не оставите!». Теперь припомнили?

Татьяна Ефимовна, прижимаясь к стене передней, медлила с ответом: чего хочет от нее этот человек? Кто он – провокатор? И какой это такой генеральный всепартизанский штаб?

– Ужели запамятовали? Между вами еще спор был теоретический чисто насчет товарищества в школе и насчет ложного понимания товарищества. Вспомнили вы ей, Аглаище нашей, ее племянника, как он не заявил на своих соучеников, не показал на них откровенно, по вашему-то убеждению он обязан был показать откровенно. Вроде бы прыгали они все из окошка…

– Да вам-то что до всего этого! – воскликнула вдруг Татьяна Ефимовна. Какое это может иметь отношение к Федоровой?

Бухгалтер загадочно улыбнулся. Загадочно и мрачно.

– Не понимаю! – пожала плечами Окаемова.

– А такое это имеет отношение, – пугая Татьяну Ефимовну стеклянным блеском глаз и наклоняясь к ней, сказал бухгалтер, – такое, что вам нынче могут приказать в смысле откровенности. Приказать и всеми карами пригрозить. Так вы – ни-ни! «Иначе пусть считает себя покойником».

– Значит, вы теперь партизан? – с усмешкой осведомилась Окаемова.

– А это дело не ваше, – значительно произнес Аверьянов. – Это дело вышестоящее, и не вам его знать. Не вам, имеющей обо мне такое представление, что я выгнанный главный бухгалтер. Вы, между прочим, тоже ручку к этому делу приложили, тоже на меня писали, что я, видите ли, «нетерпим на своей должности». Помню, как же, старик Аверьянов все помнит!

И, сердито сопя, он стал стаскивать с вешалки пальто.

– Если на меня донесете, тоже вам будет худо, – деловито добавил он, взбивая меховую свою шапку ладонью. – Очень худо. Я не бог весть какая птица, но меня знают и после войны еще громче узнают. А что я нетерпим, то было бы вам, товарищи критики, вовремя самим почесываться с отчетностью. Бухгалтерская отчетность – это не фигли-мигли с успеваемостью, где всякое накружить можно, это дело святое. И наша отчетность – это не ваша методика и педагогика.

Говорил он долго, гневно и проникновенно, произнося бухгалтерские термины голосом, дрожащим от волнения, утверждал, что лучшие годы своей жизни отдал делу народного образования, в то время как мог создать «классический учебник» под названием «Бухгалтерия» – всем!", и что у него даже подготовлены все материалы для этого труда, но что именно Аглаища уговаривала его «не оголять уходом» бухгалтерию, и вот он теперь никто.

– Да, я никто! – воскликнул он патетически. – И даже вы, известнейший в мире педагогов сухарь, позволяете себе…

Но эту фразу он не договорил, явственно услышав рыдание. Татьяна Ефимовна, держа в одной руке коптилку, другой жалким жестом закрывала лицо и, вся трясясь, плакала громко и горько.

– Ну вот, – воскликнул Аверьянов. – Зачем же это? Это вовсе ни к чему!

– Нет… это я к тому… – срываясь на некрасивые повизгиванья и отчаянно стараясь говорить тише, сказала Окаемова, – к тому, что только сейчас поняла: до чего же они нас довели, проклятые, что вот вы… ходите… и предупреждаете… дескать… не выдавайте! Это вы! Но только, пожалуйста, не обижайтесь, пожалуйста, Степан Наумович, ради бога…

– Это ничего, – неопределенно сказал он, не понимая, что с ней. – Это возможно. Отчего же не предупредить, ведь человек вполне может быть и не в курсе. Так что, значит, Федорова она, ясно? Не Устименко, а Федорова. И все!

Надев на нечесаную голову шапку, опять-таки с некоторым ухарством, старый бухгалтер помахал Окаемовой рукою, произнес еще нечто ободряющее, вышел и вдруг вспомнил, что здесь же, неподалеку, в Прорезном переулке, проживает его заместитель, назначенный впоследствии на должность главного бухгалтера, – горбатый Платон Захарович Земсков. К Земскову Аверьянов никакой вражды не испытывал, потому что тот его даже защищал как весьма знающего бухгалтера, хоть с ним лично и ругался из-за вечного аверьяновского пьяного и буйного хамства и однажды посулил его упечь в тюрьму, если он будет «выражаться» при учительницах, на что Аверьянов не обиделся. Эвакуироваться Платоше не удалось – болела сестренка, и как-то, еще в сентябре, Степан Наумович, оглушенный горем войны и своей неприкаянностью, наведался к Земскову. Тот, вместе со своей сестренкой Пашей, с которой они, видимо, жили душа в душу, принял бывшего своего начальника по-человечески, даже поставил на стол кувшин какой-то довольно крепкой браги и блинцов, из которых лезли колючие отруби, но все-таки это была и выпивка, и закуска, и разговор был – задумчивый и неторопливый со стороны Платоши и Паши и обычный самодовольный крик со стороны Аверьянова…

Сейчас, вспомнив более брагу, нежели тихих брата и сестру, Аверьянов постучал в знакомую, обитую драным сукном дверь. Паша отворила. Будучи от природы человеком, не умеющим никогда хранить никакие секреты, да к тому же желающим зайти в гости не просто так, а непременно с новостью, Степан Наумович сразу же, почти с порога, рассказал Земсковым, как «таскали» его в гестапо, как там с ним говорили и как она (сама наша начальница бывшая, растак ее в качель, с которой он все равно дойдет до Верховного суда) глазки от гадливости закрыла.