Дорогой мой человек - Герман Юрий Павлович - Страница 29

– Давайте быстрее! – сказал он отрывисто и сердито. – Хорошего человека фашисты подстрелили, надо чего-то делать, разворачиваться…

– Командира из партизан? – быстро спросил Цветков.

– Почему из партизан? – удивился Лбов. – Нет, наши все целы. Даже не царапнуло никого. Подстрелили немца, наши его выручать ходили. Его свои, фашисты, подстерегли…

– Позвольте, – начал было Цветков, но Виктор Борисович объяснять ничего не стал. Открыв тяжелую, из толстых, свежевыструганных досок дверь в землянку, он сказал, что поговорить обо всем успеется, и пропустил докторов вперед.

Партизанский госпиталь, видимо, расположился глубоко и далеко под землею. Темные, теплые, тихие коридоры, обшитые березовыми жердями, уходили вправо и влево из большого тамбура, освещенного одной лишь коптилкой, стоящей на полочке. Операционный же блок был освещен керосиновой лампой – оттуда доносились частые короткие стоны, и на простыне, которой был завешен дверной пролом, четко чернела тучная фигура врача в халате и шапочке.

– Он у нас совсем старичок, – предупредил Лбов, показывая головой на фигуру толстого доктора. – Вы уж его не обижайте!

Здесь, у двери, Володя сразу же увидел немецкую офицерскую шинель с серебряной окантовкой погона, откатившуюся фуражку с высокой тульей и тоже с окантовкой серого серебра и кровавые, вывернутые и, видимо, разрезанные куски мундира и белья.

Лбов остался в тамбуре и присел на березовый чурбак, а Цветков и Володя, вытянув из ящика скомканные халаты – «символ асептики», облачились в них и вымыли руки, еще не глядя туда, где лежал раненый, а только слушая быструю скороговорку старого партизанского доктора.

– Ума не приложу, что с ним делать, – говорил он. – Не могу вывести из шока, хоть плачь. Нехорошее ранение, очень нехорошее, и не знаю, что нам с ним тут делать. И не молод он, очень не молод, в больших годах. Вы уж, пожалуйста, сами, товарищи, подразберитесь, я, правду скажу, не имел дела с такого рода ранениями, не приходилось…

– Его непременно вылечить надо! – из тамбура громко приказал Лбов. Потом я вам объясню…

Цветков подошел к раненому первым, за ним Володя. Немец лежал на клеенке, на топчане боком, белое, пухлое лицо его, почти без бровей, со вздернутым носом и совершенно седым, коротко стриженным клинышком волос над невысоким лбом ничего не выражало, только порою подергивалось в мучительной и нелепой гримасе страдания.

– Лампу! – велел Цветков.

Санитарка в кирзовых сапогах с керосиновой лампой в руке присела на корточки рядом с Цветковым. Старый врач посапывал где-то за Володиной спиной, говорил, но его теперь никто не слушал.

– Как это произошло? – громко, так, чтобы услышал Лбов, осведомился Константин Георгиевич.

– Просто произошло, – ответил из тамбура ровным голосом командир. – Он к моим людям на свидание шел, уходил, в общем, от Гитлера к нам. Ну и свой в него выстрелил, фашистюга, из винтовки с оптическим прицелом…

– Давно?

– Часа, надо быть, два-три. Он упал, его подняли и в санках сразу же сюда доставили. Если нужно, я все в точности узнаю…

– Выше лампу! – велел Цветков санитарке. – Теперь левее! Быстрее соображайте, быстрее! Не знаете, где лево, где право?

– По-моему, пулевое и слепое ранение, – неуверенно произнес Устименко. – Позвоночник поврежден, а вот где пуля?

Цветков сердито молчал.

– Сдавлен спинной мозг? – спросил он погодя.

– Конечно. И спинной мозг поврежден во всю ширину.

– Черта тут сделаешь, – сказал Цветков. – Будем ковыряться, как в каменном веке. Ладно, давайте готовьте к операции.

– Ламинэктомию? – спросил Володя.

Цветков кивнул. Высунувшись в тамбур, Володя сказал, что нужны еще лампы, при одной этой не управиться.

– Вытянете? – спросил Лбов.

– Я, товарищ Лбов, не умею говорить – он будет жить или еще в этом роде. Известно, что предсказания при огнестрельных повреждениях спинного мозга всегда очень тяжелые, а еще в таких условиях, как здешние…

Лбов сильно сжал челюсти, его крепкий, костистый подбородок выдался вперед, под кожей перекатились желваки.

– Ладно! – сказал он. – Лампы будут!

И вышел из землянки, осторожно и плотно прикрыв за собой дверь.

К семи часам утра таинственного раненого удалось вывести из шока. Володя начал анестезию.

– Мое дело плохо? – спросил немец довольно спокойно и четко. Позвоночник?

– Не совсем! – уклончиво по-немецки же ответил Цветков. – Близко, не не позвоночник…

В операционной было невыносимо жарко. По всей вероятности, еще и с непривычки. Да и лампы грели – просто обжигали.

– Что вы собираетесь делать? – опять спросил немец.

– Немножко вас вычистим, – сказал Цветков. – Туда набилась всякая дрянь – обрывки белья, кителя…

– Послушайте, – ответил немец, – я – врач, моя фамилия Хуммель. Можете со мной говорить всерьез.

И по-латыни он назвал свое ранение. Он не спрашивал – он просто констатировал факт. И оценки этому факту он не дал никакой.

– Ну что ж, мы начнем, с вашего разрешения? – произнес Цветков.

– Да, пожалуйста!

Но тотчас же Хуммель попросил:

– Еще минуту. В карманах моей шинели – во всех, и во внутреннем тоже, и в кителе, везде – есть некоторые препараты. Стрептоцид в частности. Не думаю, чтобы это помогло мне, но кое-что может пригодиться другим . Во всех коробках имеется описание способов употребления, вам понятно, господин доктор, да? Теперь, пожалуйста, начинайте. Как это у вас говорят?

И по-русски, довольно чисто он добавил:

– В добрый час!

Володя ассистировал, Цветков работал размеренно и спокойно, здешний старый толстый доктор был поставлен операционной сестрой. Пыхтя, он путал инструменты и часто по-старушечьи вздыхал: «Ах, батюшки!» Цветков дважды выругался, потом только с ненавистью поглядывал на старика.

– Это смешно, – вдруг сказал Хуммель. – В меня выстрелил мой фельдшер немец, ариец, мой помощник, а русские доктора – славяне, мои враги, меня пытаются спасти. Это смешно, – повторил он. – Очень, очень смешно!

Теперь Володе было холодно, ему даже показалось, что из двери дует. Лампы обжигали его, а спина и ноги мерзли. Да и вообще, только сейчас он понял, что едва стоит на ногах…

– Больно! – сипло крикнул немец.

Теперь была видна пуля – ее толстая нижняя часть. Цветков тампонадой быстро и ловко остановил кровотечение.

– Шпатель! – велел он.

Наконец пуля тяжело шлепнулась на пол.

– Все? – спросил Хуммель.

– Все! – разогнувшись и вздохнув полной грудью, ответил Цветков. Сейчас вы получите на память вашу пулю.

Немец поблагодарил своих хирургов в несколько торжественных, даже выспренних выражениях. Его маленькие глаза склеились, толстое лицо лоснилось от пота. Дышал он часто и коротко: видимо, ему было все-таки здорово больно.

– Я останусь тут, – распорядился Цветков, – а вы, Владимир Афанасьевич, пойдите – доложите командованию. Советую вам прилечь – вид у вас аховый! И пришлите сюда Вересову, хоть сестра у меня будет квалифицированная…

Володя кивнул и вышел; время было обеденное, солнце стояло высоко в холодном, морозном небе. Из землянок, из коротких труб прямо к легким облачкам валил уютный дым, у коновязи хрупали сечкой партизанские кони, бойцы бегом носили из кухни ведра с супом, кипяток, буханки.

На морозе он постоял, пытаясь отдышаться, сообразить поточнее. Но, так и не отдышавшись, неровным шагом, забыв сбросить халат, шапочку и маску, Устименко спустился в штабную землянку и постарался все рассказать про Хуммеля подробно, но это никак не давалось ему, и он понимал, что говорит вздор, какую-то ненужную и несущественную подробность о кетгуте и не может с нее сдвинуться, с этой подробности.

– Хорошо, – терпеливо сказал Лбов. – Понятно. А вы как себя чувствуете?

– В каком смысле?

– Вы в порядке?

– Мне – этот вопрос?

– Да. Я думаю, что вы больны.

– Это глупости и совершеннейший вздор, – стараясь четко выговаривать слова, произнес Володя. – Это ни в какие ворота не лезет. И доктор Цветков совершенно прав: делать операции такого рода без рентгена в наш век – это не лезет ни в какие ворота. Вам понятно, товарищи: ни в какие!