Комбинации против Хода Истории (Сборник повестей) - Гергенрёдер Игорь - Страница 59

– Не овцы они, а сознательная сволочь! Не мне вам говорить, кто жёг усадьбы... А что мне больнее всего – почитай, в каждой деревне они – голодрань ленивая – резали чужой чистопородный племенной скот! После такого жалость к ним меня не возьмёт. Да и сами вы – только играетесь в жалость...

Ноговицын, сидя смирно, ответил тоном странной покорности:

– Я не про жалость, я про мщение. Это – как под огонь кидаться... Коли мстить – то мстить первым виновникам.

Витун хотел перебить – хозяин, низко склонив голову, попросил:

– Дослушай. Знаю – скажешь: вольно вам это толковать, в укромном местечке сидючи... Было – и прошло: с твоим приходом. Посиживал, на ушицу дул – и не горело жара во мне. И ныне его нет. Холод есть! Холод, Витун. Только я моим холодом лютым не мог до виновников достать. А теперь – когда ты послан – достану.

Гость, жадно допив чашку, подался вперёд:

– Вправду будете с нами?

– Буду как тогда – под Белебеем.

Маленькие глаза Витуна тлеют звероватым огоньком.

– Как понять-то вас?

– А ты, как под Белебеем, – будешь?.. Нет, не отвечай... так оно для меня яснее. А понять – в своё мгновение поймёшь. Но понявши... – повторил с нажимом: – понявши– уже сам не попорть!

Лицо Витуна сейчас вопрошало – вопрошало кричаще, до страдания. Однако же вопроса не высказал. Просунул палец за ворот френча, точно он резал мощную короткую шею, почёсывая её, выговорил о давнем:

– Ротмистра того, улана без коня – мы все тогда вырвались и уходили – убило, помните? Шрапнелью нам вслед. – Хмыкнул, заключил с презрительным сожалением: – Уж лучше бы кинулся первым под огонь...

– Считаешь, было б это лучше, Витун?

Тот отозвался с отчуждением обиды:

– А чего тут неясного?

Двое сидят друг против друга за крепким, на века сколоченным столом. Самовар, чашки. Землянка в зыбких отсветах керосиновой лампы. Молчание не тянется – течёт своим размеренным, нужным течением.

В какой-то свой миг, не сговариваясь, молча встали. Смотрели друг на друга – и не было слов.

Гость медленно взошёл по ступенькам, выйдя в сырую тьму, дверь открытой оставил. Уже с лошади крикнул:

– В Самаре найдёте меня!

Топот стих за лугом. "Хочу, Витун, чтобы там ты был с нами..."

Скользнула в землянку Рогнеда, зябко повела плечами, закрыла дверь на засов.

– Кто это был, папа?

Разводил в бутылке чернильный порошок.

– Бедняга.

– Ты чем-то помог ему?

– Помогаю.

10

Весь день – дождь. Ворона каркнула близко: в печной трубе, что ли? Вбежала Рогнеда, вымокшая в льняной рубахе, поставила на стол в узкогорлом резном кувшине три камышинки.

Исписывал при лампе лист за листом плотной бумаги; почерк ровный, разборчивый, с сильным наклоном.

К ночи посырело в землянке, Рогнеда затопила печь. Заварил клейстер, заклеил сложенные листы в три самодельных конверта из бумаги жёсткой, дореволюционной выработки, с водяными знаками. Открыл принесённый из кладовки сундучок с книгами, в одну из книг сунуты деньги, на базаре наменянные; нашёл среди них почтовые марки. На двух – серп и молот, на третьей – всадник алый под звёздочкой.

Рогнеда, как обычно, спала на печи. Еле-еле забрезжило – поднял девушку.

Потянулась, расчёсывает огненные тяжёлые волосы.

– Что с тобой, папа?

Страстно-прекрасное лицо. Нездешнее. Под слегка припухлыми веками – глаза влажные; блестят, будто и не спала.

Усадив за стол, сухо распоряжался. Взяв узелок – вот он приготовлен – идти на пристань, к пароходику «Эра». В Самаре поспеть к московскому курьерскому поезду, там в вагонной обшивке – неприметные щели почтовых ящиков...

Рядом с узелком положил обёрнутые газетой, крест-накрест перетянутые шнуром конверты. Перед поездом газету разорвать, конверты, на адреса не глядя, в щель почтового ящика опустить.

Потом – на скорый, в Красноярск. Оттуда пароходом – в Абакан. Искать тайный старообрядческий скит. Всё отдать: проситься воспитанницей. Пожив в скиту, решать – там остаться или идти в мир.

– Придётся тебе слышать о смирении... В смирение чаще всего рядится трусость. Не обманывай себя – смотри: не отступаешь ли ты перед силой людей? Смирение и страх перед людьми вместе не бывают. Перед натиском сильных будь непреклонной. Женская непреклонность рабские царства рушит. За смертельную обиду убей обидчика – хоть и ценой своей жизни. Скажут о подобном: грех. Да – грех! Но этот грех тебе охотнее простится, чем грех паскудства. Запомнила? Так не отступайся!

– А что с тобой будет, папа?

– Со мною – кольцо с рубином. Мать любила.

Отвернулся. Не мог смотреть, как заходится в плаче...

Выскочил в туман, заперся в баньке. И лишь увидав в оконце замелькавшую меж деревьев фигурку, вернулся в землянку, обессиленно влез на полати, заснул непробудно.

А на самарском перроне девушка, когда курьерский, протащившись, встал, не стерпела. Перед тем как сунуть конверты в щель ящика, прочла: «Председателю ОГПУ...», «Наркому юстиции...», «Военной коллегии...»

11

Проспав до другого утра, нашёл на берегу давешних мальчишек, привёл в землянку. На столе: открытые банки тушёнки, икры красной и паюсной; сыры, сало, балыки, языки копчёные... снедь, какую не всегда и на самарском чёрном рынке добудешь, какую возил в мешке от людей ушлых, битых, заматерелых.

Но накинулись гости на галеты, на пряники ржаные.

– Уносите всё! Запасайтесь!

Кто доживёт, расскажет внукам сказку об Орысе. Будут и внуки клад искать в яме заросшей, заваленной гнилушками.

Истопил баню, набросал на полок свежего сена, с душицей, выпаренного в кипятке. Щедро плескал на раскалённые камни квас, настоянный на хвое.

Исхлестал о тело полдюжины веников.

В землянке, багровый, сидя за опустевшим столом в чистом исподнем, выпил самовар чаю, то и дело наклоняясь к ушату у ног, омывая лицо ключевой водой. Взбил пену в жбанчике красной меди, бритвой золлингеновской стали обрил голову; сбрил бородёнку. Оставил лишь узкие усики, как носил когда-то: две косые полоски – стрелками вниз за уголками рта. Не обошлось без порезов: расшитую утирку в пятнах кровавых швырнул в горящую печь.

Подняв рундук из сухого подполья кладовки, достал гимнастёрку, галифе, сапоги яловые. Взглянул в зеркало: похожий на японца подбористый офицер, моложе своих сорока четырёх.

Взял припасённые, камня тверже, галеты, приготовил скатку, не забыв бритву и помазок, овальное, оправленное перламутром зеркальце.

На отмели сколотил плотик. Ночью сплавился по течению на самый нижний островок, с камышом, с осокой. Нарубил ивняка, поверх постелил шинель.

Дождей не было, двенадцать суток прожил под чистым небом, глядел на звёзды.

На рассвете бросил в котелок с кипятком последнюю галету, высыпал соль. Поев, смотрел на рдеющие угли, кидал на них камышинки.

Кликнул проплывавшую мимо лодку. Парнишка грёб к берегу изо всех силёнок, косясь, разевая рот.

Снял кольцо с рубином, опустил в прозрачную воду. Отдал реке.

На мыске стояла тощая коровёнка. Травка на красноватой глине реденькая, репейник. Солнце поднялось смирное, нежгучее: осень вот-вот. Несколько мужиков у дороги кромсают ножами павшую лошадь; кровавятся внутренности; на сорной обочине бабы в очередь вытянулись – с лоханями, с торбами, с корзинами.

Спрыгнул с лодки, пошёл, слегка косолапя, пыльной дорогой в Самару.

12

За столом – лысеющий человек в летнем полотняном костюме, на молочной косоворотке – померанцевые пуговки. Лицо моложаво, под глазами не припухло, а белки – в багровых прожилках. Нет – кажется, не от водки. Ранняя глаукома?.. Неотвратимое приближение слепоты. Интересно – знает? Мрачновато-безразличный человек из Белокаменной.