Комбинации против Хода Истории (Сборник повестей) - Гергенрёдер Игорь - Страница 46

Дюжий Лукин сидел на лавке, слегка подавшись вперёд, пышные усы выступали красивыми полукружьями по сторонам рта. Фонарь, заправленный ворванью, озарял оранжево-чёрные Георгиевские ленточки на груди казака.

Саул Двойрин, снявший куртку и шарф, присел напротив на табуретку, он был в застёгнутой до горла шевиотовой тужурке, на впалых щеках, на угловатом подбородке завивалась редкая коротенькая бородка. У него худое, лишённое красок лицо человека, измождённого голодом или болезнью. Но это обманчиво. Войсковой старшина знает: Двойрин здоров, быстр и неимоверно вынослив. «Одержимый!» – Лукин помнит, с каким сложным, замысловатым чувством он знакомился с этим штабс-капитаном пару месяцев назад. Еврей, эсер!.. Ну не насмешка ли судьбы: идти против дьявола об руку с лешим?.. На вопрос, серьёзна ли его ненависть к большевикам, Двойрин тогда ответил затаённо-страстным, запавшим вглубь голосом:

«Кровавые исторические провокаторы! Они провоцируют враждебность к святым идеалам революции, они неизмеримо гнуснее самых отъявленных реакционеров...»

Казак про себя заметил: «Говорит так, будто сейчас спустит курок. Встреться мы с ним в девятьсот пятом – он с точно такой же яростью целился бы в меня».

Весной восемнадцатого подпольщик прицеливался в большевиков. Прицеливался, когда их, случалось, бывала толпа против него одного. Лукин не мог отогнать безотрадную мысль, что голову Двойрина красные предпочли бы, пожалуй, сотне казачьих голов.

Сейчас подпольщик докладывал войсковому старшине как главному в предстоящем деле:

– Пути в город открыты. Гарнизон спит.

– В последнем я не уверен, но караулы вы сняли похвально! – сказал Лукин с грубой мрачностью.

Ожидался отряд, который уже должен был выступить из рощи. Ему предстояло с налёта захватить военно-революционный штаб. Лукин располагал кое-какими силами и в самом Оренбурге. Сюда загодя просачивались по трое, по двое, поодиночке испытанные повстанцы – безоружные, на случай обыска. Оружие завозили старики и бабы – в телегах под весьма потребными горожанам грузами: дровами, хворостом, кизяком, сеном, под горшками с топлёным молоком. Теперь полторы сотни казаков были в готовности. Им следовало овладеть бывшим юнкерским училищем и его казармами: здесь базировалось ядро красной гвардии.

Двойрин напомнил о большевицки настроенных железнодорожниках:

– В главных мастерских ночуют не менее трёхсот рабочих с винтовками. Когда начнём, они ударят нам в спину. Необходимо...

– Против них будут действовать казаки станицы Павловской, – прервал войсковой старшина. – Вы же знаете план!

Лукин истово держался суждения, что станицы не могут не прислать помощь.

– У нас нет сведений, что казаки на подходе, – сухо заметил штабс-капитан. Взгляд у него был прямой, тяжёлый и странно притягивающий. – Разрешите моим боевикам ударить по мастерским.

– Сколько у вас людей?

– Сорок два. Мы вызовем переполох у красных и хотя бы задержим.

Войсковой старшина поднялся во весь свой рост – встал и Двойрин: он на полголовы ниже казака. «Удар по мастерским нужен позарез!» – понимал Лукин. Как ни хотелось ему не признавать это, он подозревал: в станицах нет единодушной решимости драться. Решаясь на операцию, Лукин чувствовал, как зыбки планы, расчёты. Оставалось довериться судьбе, ибо бездействие было невыносимо.

– Ладно. Полагаю, справитесь, – сказал он так, словно нехотя уступал докучливому просителю.

5

Отряд незаметно вошёл в город и, миновав ветряные мельницы, оказался среди лабазов, складов, хозяйственных построек Форштадта. Передышка перед боем. Козлов и его товарищи присели на тюки с шерстью в сарае валяльного цеха.

– Не умею колоть штыком... – виновато сказал Иосиф Двойрин. Он был симпатичный кареглазый шатен, довольно плотный, с объёмистой грудью.

Пузищев не без уныния уведомил:

– Из нас никто ещё ни одного не заколол...

В Оренбуржье, сразу после Октябрьского переворота, эсеры организовали губернский и уездные комитеты спасения Родины и Революции, создавались и отряды защитников Учредительного Собрания – всё это принял под своё командование Дутов. Как и сотни гимназистов, реалистов, кадетов – Козлов, Пузищев и Истогин стали дутовцами.

Козлов – сын лесничего. Отец Пузищева – служащий железнодорожного управления. У Истогина отец – нотариус. Уйдя из дома четыре месяца назад, гимназисты участвовали в первом бою дутовцев с красными – у станции Сырт. Им здорово повезло: они не были даже ранены. Между тем красные, когда заняли станцию, удивлялись множеству «мёртвых безусых юнцов».

Для Иосифа его спутники были уже пропахшими порохом солдатами. Поглаживая ложе винтовки, он озабоченно извинился за те ошибки, которых, очевидно, не избежит в бою...

Он успел давеча рассказать о себе: в Томске, его родном городе, учился в классической гимназии. Семья состоятеленая, отец – член правления Сибирского акционерного общества. Дед Иосифа в молодости бедствовал за чертой оседлости на западе России и, решившись перебраться в Сибирь, был в Томске извозчиком, потом торговал упряжью, под старость основал кооператив шорников. Отец Иосифа начинал комиссионером по торговле пушниной... Он и его младший брат Саул – разные люди. Тот ещё в детстве загорелся революцией. Не доучившись в университете, стал эсером-боевиком. А когда началась германская война, поступил вольноопределяющимся в запасной полк, чтобы получить военную подготовку. Сдал экзамены на прапорщика – и на фронт. Был ранен, несколько раз награждён. К лету семнадцатого стал штабс-капитаном.

Минувшей зимой он появился в Томске. Убеждал тамошних богачей дать деньги Дутову на борьбу с красными. Советы в Томске ещё не окрепли, реквизиции пока не развернулись. Но дядя Саул доказывал богатым томичам: пройдёт немного времени, и они лишатся всего, если большевиков не свергнуть. Однако денег ему дали немного.

Иосиф уговорил дядю взять его с собой к дутовцам. С полмесяца был при ставке атамана и всё время просился в действующий отряд. И вот он здесь.

– Я умею только разбирать и собирать винтовку. Стрелял всего десять раз... по мишеням.

Пузищев сказал с расстановкой:

– Вначале из нас троих один я хорошо стрелял. – И пояснил со значением: – Я – охотник!

– Хо-хо-хо! – нарочито хохотнул Истогин.

– Можно подумать, ты не знаешь? – не менее едко парировал Пузищев. – Я год назад волка убил! Можно подумать, ты не видал, как с него снимали шкуру?!

С доверительностью наклоняясь к Иосифу, сообщил, что дома у него есть нарезное охотничье ружьё. Очень хорошее! Первоклассное! Фабрики Гастин-Реннет.

– Сведущие люди знают, что изделия этой фабрики устарели, – тоном снисходительного сожаления произнёс Истогин.

– Что, что-оо?..

– Не это сейчас важно! – вмешался Козлов и поспешно обратился к Двойрину: – Почему меня интересуют ваши убеждения... У нас тут... э-ээ... две партии.

– Да?

– Две будущие партии, – уточнил Евстафий. – Я и Миша, – кивнул он на Пузищева, – представляем основу первой. Мы – Хранители Радуги! Слова – непременно с заглавной буквы.

– А я представляю партию Повелевающей Женщины, – проговорил не без смущения Истогин.

– Пэпэжэ! – хихикнул Пузищев.

– Хоть бы и так! – воскликнул с упрямством и вызовом Димитрий. Он повернулся к Двойрину: – Я себя называю пэпэжистом. Это не смешно, а очень серьёзно. Я иду гораздо дальше, чем суфражисты[5].

– Я, кажется, не закончил, – остановил Козлов, – о нашей партии.

6

Вот что услышал Иосиф той ночью в холодном сарае, где заброшенно валялись тюки с шерстью, заготовленной для валенок.

В будущей России самой авторитетной станет партия Хранителей Радуги. Вступить в неё сможет лишь тот, кто, по примеру американского философа Генри Торо, три года, уединённо и собственным трудом, проживёт в лесу. Брать с собой можно будет только доски и гвозди для постройки жилища, самые простые инструменты. Кормиться – за счёт посевов картофеля и гороха, сбора грибов, ягод, орехов. Позволительна рыбная ловля – но лишь удочкой. И ни в коем случае не рубить деревьев – отапливайся валежником, ведь его предостаточно. Исключается эксплуатация домашних животных.