Комбинации против Хода Истории (Сборник повестей) - Гергенрёдер Игорь - Страница 17

– Плакать, жалко – как это русско! – одобрил Котера. Подчёркивая уважение к Ромееву, он перешёл на «вы»: – Вы – специалист старой полиции, служили самодержавию, а мы, чехи, по своим большинстве – социал-демократы. Но я жалкую вас, мне жаль о вашем великом страдании, когда – что вы любили, служили на что – разваливайтся ужасно...

Володя с лихорадочностью возразил:

– Страданье-то моё было раньше, когда я пареньком обретался среди грязи да когда первого марта четырнадцатого года бесстыдно вышибли меня со службы. – Он смотрел на чеха страстно-убеждающе, стремясь заставить его понять: – Моё об себе понимание стало разваливаться.

Зачем я таким, какой я есть, послан жить, если не дают мне оберегать Россию? Или нет у меня назначения, а только сам я обманывал себя?

От этих мыслей стояли у меня в глазах сук и верёвка...

– Зато уж теперь я – в ра-а-дости! – вдруг вскричал с детским ликованием, на щетинистом подбородке дрожали прилипшие крошки. – На то я в жизнь послан, на то меня жизнь в щёлоке варила, на огне калила, чтобы в нынешний момент – самый для России смертельный – я вызволять её мог!

Котера решил, что русский пылко предвкушает возможности для наживы, которые ему открывает служба в чешской контрразведке. «Пусть берёт, сколько сможет, – подумал майор, – лишь бы очищал станции от агентуры».

Железная дорога была жизненно важна для чехословаков. Только по ней они могли добраться до Владивостока, откуда и отплыть на родину.

Другие эшелоны белых тащатся в оренбургском направлении. В теплушке, расположившись на полу, беседуют приятели Ромеева. Масляный фонарь бросает слабый дрожащий свет. Лушин, выпивши и потому в хорошем настроении, признался:

– Не верил я, что Володя столь крупно будет прав. И-ии... на-кось! Как начали к вокзалу свозить: и тебе китаец, и голубятники – сынок с папашей, – и комиссары... – он злорадно рассмеялся: – Эти-то уже кожанки натянули! в потайных фатерах досиживали: вот-де щас наши придут... Лежат теперь у пакгауза... А то б Володя висел в петле... – он шмыгнул носом, тыльной стороной ладони вытер слезу. И вдруг воскликнул с воодушевлением: – Чехи-и! Сделали!

Быбин отдал должное:

– Европа! А мы... – он поморщился, как от боли, – ой, недружные. Разве давеча дружинник не понял, что те двое – разведчики? Понял. Его зависть взяла, что мы – при чистом успехе. На меня винтовку: отпусти их! По зависти совершил бы такой вред. Ну, как тут воевать? Ладно, хоть чехи есть.

Лушин не упустил случая порассуждать:

– Они, конечно, чужие, у них своя корысть – но пусть. Мы допускаем: пользуйтесь. Но если, к примеру, мы сами... не теперь, а вообще... Мы сможем гораздо лучше! Только захоти...

Шикунов ласково улыбнулся:

– Мы-то? Я не смог бы эдак женщину ударить, какая она ни будь мерзавка... – развёл руками с явным сожалением. – Не сумел бы.

– Она пацана удушила! – перебил Быбин.

– Ну да... – как бы поддержал Шикунов, мягко продолжил: – И опять же раскинь. Ведь Володя знал, что его кончат. А тому не было пятнадцати лет. Пойди-ка на такую кровь... Но и то: иначе не доказал бы ничего.

– Малолеток на них работал, получил своё! – отрубил Лушин. Мысль у него скакнула, и он добавил: – Будь простым, да не проще чехов.

– Вы всё про них, – обиделся Сизорин, – а поймали шпиков мы! Володя! И поймали, и на чистую воду вывели. Вишь, чехи Володю мигом к себе взяли. Знать, нету у них такого! То-то и оно!

Шикунов высказался с печалью, так, будто желательно обратное:

– Лишь бы он не заелся, не обленился...

Сизорин повернулся к нему и с торжественной горячностью клянущегося заявил:

– Он ни за что не обленится!

14

Володя только мыться «ленился». Да и ни к чему оно было при его деле. Заросший щетиной, с гривой сальных волос, с воспалёнными от недосыпания, но необыкновенно живыми, зорко-ухватчивыми глазами челночил он по явочным квартирам большевицкого подполья – то как «товарищ из красного Петрограда», то как посланец одной из коммунистических ячеек, действующих в тылу белых.

Весной девятнадцатого готовилось восстание рабочих в Омске – столице белой Сибири. Сюда тайно стекались опытные большевицкие агитаторы, боевики. Одним из первых появился Ромеев – «товарищ Володин из Новониколаевска», с мандатом подпольного фабрично-заводского комитета; рьяно подключился к делу...

Было назначено заседание штаба. Ромеев позаботился, чтобы до места его «проводили» агенты и взяли явку под пригляд.

На явочной квартире вдруг огласили указание: срочно перейти по другому адресу.

Собравшихся разбили на группки, и каждую спорым шагом повёл проводник. Был тёмный вечер: ни один агент не разглядит, с какой из группок, что выныривают из чёрного хода многоквартирного дома, идёт Ромеев. Но он не был бы Рыбарем, если бы не предусмотрел этого: на него заранее притравили ищейку. Овчарка привела к двухсаженному глухому забору, за которым пряталась кузница.

Кузница стояла в углу захламлённого, в кучах навоза, двора. Подпольщики, набившись в неё, тесно уселись на досках, уложенных на чурбаны, железяки, кирпичи, сидели на мешках с углём и просто на земляном полу – именно так, подвернув под себя ноги, устроился Володя.

Председатель штаба восстания объявил:

– На случай, товарищи, если всё ж таки проник к нам провокатор, все трое суток заседания никто со двора не выйдет! Разойдёмся руководить восстанием только непосредственно перед началом.

Володя одобрительно гмыкнул, кивнул, лицо сделалось придирчиво-жестоким – от того что в кузнице может находиться шпик.

Стали обсуждать план восстания. Ромеев, приняв вид страшно уставшего человека, впивался в каждое слово; как бы подрёмывая, приваливался плечом к соседу: рабочему лет за тридцать. Звали того Егор Павленин, он напоминал гусака: длинная шея, «разлапистый» с широкими крыльями нос на маленьком лице, опущенные уголки большого рта.

Павленин стал большевиком ещё летом семнадцатого, имел авторитет у «омского пролетариата». При Колчаке, замеченный в подстрекательстве к забастовке, перешёл на нелегальное положение. «Володина» он знал около двух недель. Егора как-то сразу проняла симпатия к нему: до того своим выглядел этот потрёпанный человек с малограмотной речью, с некрасивым лицом, которое, едва упоминали о белых, делалось упрямо-злобным.

Павленин брал его с собой в проверочную поездку по явкам на железнодорожных станциях; ехать приходилось то в будке паровоза со знакомой бригадой, а то – на тормозной площадке. Обнимали друг друга, спасаясь от ветра, пили из горлышка бутылки вонючую самогонку, отрывисто переговаривались простуженными голосами. Проникнутый уважением к другу, Павленин думал, что тот, пожалуй, убил не одного беляка.

Сейчас в кузнице, слушая выступающего инженера-большевика, Егор наклонился к товарищу, шепча:

– Не спи, Володин! Самое важное толкуют...

Инженер объяснял: лишь только восставшие захватят вокзал, надо все паровозы быстро загнать в депо – там будет устроен взрыв, от которого ни один паровоз не уцелеет. Если придётся покинуть город, железная дорога останется парализованной на продолжительное время: а без снабжения белые не удержат фронт.

Будто б очнувшись от сна и не совсем понимая, Ромеев прошептал:

– Сдела-ам...

Донельзя грязный, лоснящийся ватник его был расстёгнут. Привычный Павленин, давно сам не мывшийся, заметил:

– Душок от тебя... прямо тухлой рыбой...

Володя, зевнув, пробормотал:

– Дык чего ж... энто раньше.

– Што – раньше-то?

Ромеев привалился к товарищу, поясняя сиплым шёпотом:

– На рыбной коптильне, ну, энто... чернорабочим был. Робяты – чего уж, не помню – в контору меня послали. Прикащик нос зажал – ну, плюнул на меня.

– А ты што ж? – прошептал Павленин заинтригованно.

Лицо Володи стало насупленно-свирепым.