Гримаска под пиковую точку - Гергенрёдер Игорь - Страница 4

— Да-а!

Приблизившись вальяжной походкой, Далмат обнял её за плечи, подвёл к стулу рядом с докторским, напротив Анатолия и Антониды.

— Садись, Аленький, и не волнуйся, ты у себя дома.

Доктор благосклонно кивает, Антонида бросает быстрый взгляд на луг — клюнула! ждёт разгневанного мужа! как злорадно, как алчно ждёт!

Выразить лицом максимум надменности, понахальнее обвести взглядом всю её — с её жирноватой шеей, мясистыми щёчками. Порозовела.

— Далматик, помнишь, как ты нарисовал меня, извиняюсь, в одних трусиках-бикинчиках? — покосившись на мужа, рассмеялась, а лицо — злющее. — Очень жаль, что не сохранила, постеснялась по наивности...

Анатолий, пробуя из тарелки:

— Ты только не ври, что я заставил тебя порвать те бикинчики. Ты просто из них выросла, насколько я замечаю...

Не лишён остроумия этот Анатолий. А Антонида! С каким наслаждением запустила бы в его щёку ногти!

— Юрий Порфирьевич, готово у вас? — Анатолий заглянул в чашу: подливая в неё вино, доктор помешивал в ней суповой ложкой.

— Не говорите под руку! — он с видом самоуглублённости, словно священнодействуя, разлил по бокалам густую нежно-зеленоватую жидкость.

— Аленький, деликатес первый: токай пополам со свежайшим мёдом, прямо из сот.

А она и не знала, что такое пьют! Это не приторно? Ну, как сказать... Про медовину она слышала? княжеский напиток! Гм. Занятно. Она с удовольствием выпьет.

Антонида держит бокал, жеманно отставив мизинец; сладко принюхиваясь к напитку, поглаживает глазами Далмата — и вдруг взгляд на неё, и из бокала льётся на скатерть.

— Далматик, я хочу нарзан! В холодильнике? Принеси, пожалуйста, Далматик, родненький! Иль ты, Толя! Ну что сидите, как пни? Кавалеры, тоже мне! Пётр Никитич, я вас умоляю...

Никандрыч отправляется за нарзаном.

— За союз молодых, — провозглашает доктор и, отпив полбокала, заключает: — сердец! Чтобы телом и душой... и так далее. Чтоб на Марсе стали яблони цвести... Чтобы спутники на нас не падали...

— У вас прямо-таки окрошка из тостов, Юрий Порфирьевич, — Анатолий, сделав солидный глоток, причмокивает, вздрагивает в блаженстве. — Разве что сметаны не хватает.

— Сметана не совмещается со спутниками и с мудовиной... пардон, с медовиной.

Далмат роняет не без строгости:

— Оставим космос в покое! — его бокал сталкивается с её бокалом, прикосновение тягучего напитка напоминает поцелуй.

Он откровенно ею любуется, а она теперь замечает то неопределённо хорошее в его лице, что, наконец, прояснилось: ощущение себя. Сильное лицо. Мужественный голос.

А деликатес номер один, ей предназначенный!

А Петроний Никандрыч, доктор и Анатолий, и вся эта затеянная Далматом игра!

О-ча-ро-ва-тель-но!

Антонида — она замечает боковым зрением — осушила бокал, налила ещё — мучающийся взгляд на луг, на дорогу: появись же ты, яростный, как вепрь, муж этой совратительницы, сомни их! ты же — власть!

— Далмат, а ты вечно был штучкой! Не смотри так — я в тебя чем-нибудь запущу! — Антонида замахивается вилкой. — Эти твои зенки — один яд...

Вмешивается муж:

— Ты, Антоша, заведуешь своим домом отдыха, знаешь своё: “Вам, Виктор Петрович, завтрачек в номерочек?” — ну вот и заведуй, сиди ровно... — подставляет доктору бокал, Иониди заносит над ним дрожащую руку с половником.

— У меня отдыхает всё руководство Газпрома!

“Это — мне, — отметила Алина, — и меня, мол, из десятки не выкинешь!”

— Не поминай всуе начальство. Медовину пей, сливки лопай, а Далматом есть кому заняться... — Анатолий заговорщицки подмигивает Алине.

Определённо, он ей нравится. Видимо, настоящий друг Далмата. Характер крепенький, жёнушка для него ясна, как горошина.

— Деликатес номер два! — объявляет хозяин.

Петроний вносит огромную дымящуюся сковороду: запеканка с перепелиными яйцами, с раковыми шейками.

Пьют водку. У Анатолия выражение сонливого блаженства, ест, лаская пищу. У жены влажно блестят красные губы, сочный хруст грибков, блеск вилки в холеных пальцах. От её присутствия — ощущение жарко натопленной бани.

— А моё кредо — балдеть, — вдруг произносит Анатолий, блуждая взглядом над головами сотрапезников.

— Балдей на здоровье! Заслужил! — одобрил Касопов. И Алине: — Мой снабженец, движитель стройки!

— Гляжу на дерево — балдею...

— Потому что сам дерево! — со злостью бросила Антонида.

— Нет возражений, по древесному гороскопу я липа — дерево очень мягкое, а под сенью его с удовольствием находят приют...

Хозяин берёт чашу:

— Други, не будем, а? Давайте лучше всем подолью. А может, пивца? Петроний!

— Далмат Олегович, — громкий шёпот Никандрыча, — вас к телефону! Товарищ Долгих...

Касопов исчез в доме, через пять минут появился переодетым.

— Увы, воскресенье для меня отменяется. Петроний, Юрий Порфирьевич, занимайте гостей! Аленький, в машину, одну я тебя не оставлю... Ну, кайфуйте без меня, други.

Он мягко ведёт “жигули” по грунтовке среди ивняка, ветерок: постукивание налетающих жуков о ветровое стекло, скрежет ветвей по корпусу, песок сменяется лужами, при встряске она наталкивается плечом на его мускулистое плечо.

— Ну, а настоящий-то муж, — он не отрывает глаз от глубокой колеи, — взаправду не кинется искать?

— Вы из боязни пошлости не женились, а я из боязи пошлости не вышла замуж.

— Если я назову нас родственными душами, вы сочтёте это пошлостью. Впервые в жизни... я не знаю, что сказать... — он улыбается непосредственной улыбкой мальчишки, она чувствует, как внутреннее напряжение спадает. — Извините меня.

— Да будет вам извиняться... — когда-то она баловалась сигаретами и теперь ощутила потребность закурить. — Совершенно банальная, вернее, пользуясь вашей терминологией, пошлая история — затяжная дружба. Чуть не с отрочества. Милый, обаятельный мальчик — и в тридцать три всё тот же мальчик: петушиный хохолок, вздёрнутый носик, игривые глазки... Вечный мальчик. И вечно в чьих-то объятиях.

— Но по-прежнему дорог?

— Нет.

— Давно?

— Недавно.

— Представьте, я не вижу в этой истории пошлости. И, знаете, какая мысль мне пришла?

— Не знаю.

— А вот и ваш Табунский. Так где земное пристанище речной нимфы?

Заросшие травой дворы, пространные, как поля, колхозные огороды, обмазанные глиной сараи, гуси, куры, свиньи... вот-вот хутор кончится... Пожалуйста, направо — вон те зелёные ворота. О! Какие у вас яблони! Да, яблони ничего. И огородик. И корова. А козы даже две... Не издевайтесь! Нет, она не издевается, действительно две. Хорошо, хорошо, пусть две, он понимает, что она не издевается. А братья, сёстры есть? Нет — только старики. Он заботливо открывает дверцу: ну что ж, привет старикам! И сразу задний ход: за стеклом авто — уже собранный, деловой Касопов. Она едва удерживается, чтобы не помахать вслед.

Разбегающиеся из-под ног куры, густо усеявшие землю яблоки, золотой ранет — любимейшее с детства варенье, — времянка, летняя кухня, сарай и возле него — седобровый сутулый отец с граблями, ему нет шестидесяти, а выглядит на семьдесят пять... Мама, я включу транзистор!.. И бегом в прохладные комнатки, приёмник на полную мощность, бешеный темп биг-бита; высунуться в окно, скользнув грудью по подоконнику. Располневшая мать на измученных полиартритом ногах, выходя из летней кухни: доча, кваску будешь? Ну, конечно же! Сахару? Нет, без сахара — покислее, чтобы воротило скулы!

И ощущение какой-то невероятной сгущённости последующих дней, слившихся в лучезарную полосу. По утрам, сквозь взволнованный сон, голос отца:

— Доча, Пётр Никитич опять привёз цветы от Далмата Олеговича. И сома живого, на одиннадцать кило, а может, и больше, шут его знает, безмен-то старый...

Солнце, солнце, травянистый берег, ласковая водичка, вечерами поездки в “жигулях”, прогулки, разговоры о живописи: чёрный паровоз Тёрнера и неестественно прельщающие женские фигуры Пармиджанино... вечерние купанья под купами ив, ловля раков... Вы так опрометчиво запускаете руку в нору — какой-нибудь матёрый может щипнуть до крови! Что вы говорите? А мы потерпим!.. Поздние возвращения домой, жабки, в лунном свете прыгающие с крыльца, изнеживающая расслабленность от впечатлений и... в который раз задаваемое себе: “А если...” Как спится! Сколько лет не было такого? Пробуждение — опять голос отца, уютный, как постукивание ходиков: