Донесённое от обиженных - Гергенрёдер Игорь - Страница 57

— Требовали золото… — начал Лабинцов о красных и замолчал, омрачённый воспоминанием.

— Да! — удовлетворённо произнёс человек в куртке, по-прежнему ворочая руками в карманах. — Эта партия нашла своё призвание в грабеже! А ведь были, были в ней действительные революционеры… Тем безобразнее, — закончил он с подчёркнутой гадливостью, — такая дикая утрата идеалов!

Инженер предложил гостям выпить вина, и молодой офицер, который старался добросовестно выказывать озабоченность, нашёл момент подходящим, чтобы обратиться к Анне:

— Если в чём-то нужда — пожалуйста… я передам командиру.

Она поблагодарила без улыбки, отвернулась, а Семён Кириллович, уводя гостей в кабинет и думая об умирающей Варваре Тихоновне, сказал:

— Я воспользуюсь вашей любезностью…

55

Вечером, когда Прокл Петрович после тяжёлого сна мучился головной болью, Мокеевна привезла священника. Черноволосый, отчего измождённое лицо казалось особенно бледным, он выглядел закоренелым постником: в ввалившихся от худобы глазах сквозила как бы некая многоопытная убеждённость, что всему следует быть горше и горше. Он опустил руку на плечо недвижной в беспамятстве Варвары Тихоновны и, после глухой исповеди, дал отпущение.

Ночью она перестала дышать; время смешалось в хлопотливой тягостности похорон. С поминок Байбарин, извинившись, скоро ушёл и в пустой комнате стал ходить взад-вперёд неверными длинными шагами. Горе ело его, жизнь представлялась зияюще-беспризорной; бичуя себя и не задумываясь, сколько искренности или неискренности в его мыслях, он жадно повторял вопрос: почему длань судьбы не развеет его никому не нужное существование?

Ближе к ночи его позвали: приехал сам Булкин. Лабинцов расположился с ним и его людьми у себя в кабинете — войдя, хорунжий увидел здесь также и доктора. Тот встал и сочувственно пожал Проклу Петровичу руку. Представитель Комуча, с видом занятости и беглого любопытства, поднялся из-за стола и произнёс с учтивой грустью:

— Рад познакомиться с вами, хотя, увы, и при столь несчастливых обстоятельствах…

На его нервном правильных черт лице примечательной была узенькая переносица, которую, казалось, долго сдавливало пенсне. Но ни пенсне, ни очков Булкин не носил; его взгляд незаметно и разом охватывал вас с головы до ног. В своё время этот человек успешно провёл четыре теракта. Семён Кириллович несколько раз снабдил его деталями для, как тогда говорили, «боевых снарядов», а однажды скрыл на заводе, устроив их конторскими служащими, сподвижников Булкина — террористов, которых усиленно разыскивали. При этом инженер сохранял о себе мнение как об убеждённом противнике террора. Семён Кириллович помогал борьбе за справедливое мироустроение — то есть, как он себе объяснял, участвовал в движении столь грандиозно-многозначном, что оно было бы немыслимо без заблуждений и ошибочных метаний.

Перед приходом хорунжего Булкин высказывал наболевшее, чего он в последнее время не мог удерживать: теперь, заявлял он, когда «большевики покатились», с каждым часом становятся опаснее «те, вместе с кем мы воюем и посему очутились в рискованнейшей близости — подобно тому, как при наводнении на одном острове оказываются волки, рыси и олени».

Под хищниками подразумевались «монархиствующие офицеры» и «все осознанные и неосознанные российские бонапартисты — у кого текут слюнки от диктаторских вожделений».

Прокл Петрович занял место за столом, и высокопоставленный гость продолжил:

— Они подставят нам ногу, вонзят в бок кинжал — и примутся воздвигать тюрьму деспотизма пострашнее прежней! Наши наполеончики и доморощенные бисмарки припрягут православие, идею имперского величия, а молодая демократия опять будет загнана в подполье…

— Вы говорите о каком-то новом деспотизме, — тихонько, с приятно-вежливой миной вставил доктор, — а господствует покамест московско-петроградское комиссародержавие: ничего ужаснее и вообразить было нельзя.

— То, что вы изволили заметить, — с покровительственной мягкостью сказал Булкин, — именно и отвлекает внимание от возни реакции, помогает ей организоваться… Господству же большевицких комиссаров, — произнёс он назидательно-раздражённо, — срок отпущен короткий! Их планы чужды корням русской жизни, чей исток — неиссякаемое свободолюбие!

Вандалы марксизма, — употребил выражение гость, — эксплуатируют самое тёмное в инстинктах толпы, превозносят насилие и по-настоящему верят только в него. Но это противно культурному товаропроизводителю, крестьянину-собственнику, сознательному горожанину. Приманка «Грабь награбленное!» скоро перестанет привлекать, народу откроется обман — в котором чересчур, явно чересчур низменного и примитивного…

Байбарин мог бы заговорить об обмане, что всё ещё не открылся народу, а те, кому бы и просветить обманутых, к этим трудам нимало не тяготеют. Но Прокл Петрович лишь замкнуто посматривал поверх головы гостя, болея немощно-горьким молчанием.

Викентий Георгиевич продолжил о том, что видеть в комиссародержавии не «выверт», а нечто долговременное — значит быть, с одной стороны, пессимистом, а с другой — страусом, который прячет голову в песок, дабы не замечать гораздо более гибельной опасности… За столом слушали и ели принятые на поминках блины с мёдом, пока доктор, пригубив из рюмки густо-красного кагора, опять не возразил:

— Многим, разумеется, противно и больно, что над ними вытворяют — ну да ведь терпели и потерпим… — он вдруг приосанился и проговорил глуховато от взволнованности: — Тирания красных не рухнет, если не станут постоянными решительные и отважные поступки, — при этих словах доктор повёл глазами на Прокла Петровича.

Булкин, тоже смотря на него, медленно приподнял брови:

— Вы показали быстроту мысли и безупречное умение её исполнить, — заявил он непритворно уважительно.

Семён Кириллович тут же с живостью обратился к доктору, приглашая поддержать:

— Вы видели штуцер после дела — от него порохом пахло! Так вот… — Лабинцов повернулся к Булкину и к тем, кто был с ним, и стал с новыми подробностями описывать, как тесть, действуя двумя ружьями, первым же выстрелом свалил главаря, обратил команду наглецов в паническое бегство, а главных обезоружил и «взял на месте!»

Булкин, которого инженер ознакомил с острым сюжетом сразу при встрече, терпеливо помолчал несколько минут и произнёс недовольно:

— То, что большевики обречены, не означает прекраснодушного к ним отношения. Я уже заметил вам… вы не должны были отпускать этих двоих.

Семён Кириллович покраснел и вдруг обрадованно покосился на Мокеевну, подававшую смену блюд.

— Покорно прошу прощения, что я за столом о таких вещах… — попытался ответить он гостю с ветреной иронией, но вышло это ненатурально, — вот тут подтвердят, во что был превращён погреб… — Лабинцов с надеждой глядел на Мокеевну.

Та, в негодовании на узников, прямодушно осведомила:

— Отхожее место сделали! А там припасы, вино разных сортов.

— Вина много выпили? — спросил доктор хозяина.

— Им — и думать о вине? Вы только представьте их положение… — начал тот отвлечённо, но Мокеевна упростила:

— От рябиновой штоф пустой до капли остался. И четыре окорока изъели, ровно крысы. Нет чтобы за один приняться и есть.

Семён Кириллович не одобрил осуждения.

— Мы не дали им хлеба и даже воды, — сокрушённо поведал он гостям, — дом в осаде — нам было не до того…

— Перестаньте благодушествовать! — распекающе произнёс Булкин. — Можно было потерпеть до нашего прибытия — мы получили бы от них сведения.

Лабинцов задирчиво оттолкнул тарелку с киселём:

— Ну, знаете ли! — к удивлению присутствующих и, более всех, тестя он сделался неузнаваемо дерзким. — Тогда судите меня военно-полевым судом! — бросил инженер в лицо представителю Комуча.

Люди Булкина оскорблённо-тяжело посуровели, всё зазвенело нервно-магнетическим звоном, предшествующим молнии, но Викентий Георгиевич заговорил без гнева, с тем достоинством, которое так идёт сознанию огромной власти: