Донесённое от обиженных - Гергенрёдер Игорь - Страница 55

— Я слышу, что вы про меня говорите…

Семён Кириллович сказал страдающим голосом:

— Спите, дорогие, надо спать.

От его покорно-жуткой улыбки Байбарину стало невыносимо трудно, жалость напрягла до слезы. Он наклонил голову, будто проходя в низкий ход, и поспешил по коридору к наружной двери. Было чувство, что её жадно караулят с той стороны, целятся. Поставив штуцер к ноге, прислушался. Не у самой двери, а подальше — вероятно, стоя в калитке, — переговаривались приглушёнными голосами, речь перемежали паузы. Он представил в темноте несколько фигур: как затягиваются самокрутками, огоньки озаряют лица…

Его беспокоили комнаты с окнами в сад. Мокеевна, когда запирала ставни, зажгла везде свечи, и сейчас он присматривался, переходя из одной комнаты в другую. Зять с пистолетом в опущенной руке стоял в детской и указал свободной рукой на окно. В свете свечи Байбарин увидел, что стекло расколото пулей, пробившей ставень.

— Когда давеча стреляли, и сюда выстрелили, — сказал Лабинцов ожесточившимся голосом. — Мерзавцы! А если бы здесь были девочки?

Прокл Петрович молча подошёл, чтобы подтолкнуть его к стене. Подчиняясь, зять сказал:

— Сейчас тихо. Исподтишка ударили и скрылись.

Снаружи что-то ворохнулось, тут же — жгуче треснуло. Пуля прошила ставень, оконную крестовину и ковырнула стену против окна, рядом с дверью.

— Вниз! — резко бросил Байбарин и лёг на пол. Зять сделал то же.

— Словили?! — крикнули из-за ставней; голос был высокий, и в нём глумливо переливалось злорадство.

Хорунжий толкнул Лабинцова, выдохнув чуть слышно: — Бей! — Сам он не хотел стрелять из штуцера, чтобы не разнести вдребезги ставни: они пока что мешали нападающим вскочить в комнату.

Семён Кириллович, лёжа на полу и поддерживая левой рукой правую, прицелился в окно из пистолета:

— Прочь — или я стреляю!

Тесть в сердцах ударил лбом ружейное ложе. За окном шумно двигались, с силой задевая кусты; хлобыстнуло раз-другой, третий… Стёкла мелкими осколками повыпали внутрь, пули подёргивали воздух над лежащими и слышно вонзались в стену. Байбарин подполз под самое окно:

— Ваших убью-у-у!!!

— А сам не попадёшься? — крикнули из сада.

Другой голос, низкий, с сипотцой, мрачно посулил:

— Ждите хор-р-рошего! — и сорвался в ярящийся крик: — Кар-р-ру предателям!!!

Семён Кириллович встал на колено:

— Подлецы! — и выстрелил в сад через изрешечённые ставни.

Там зашелестели кусты, никто не ответил. Издали донёсся невнятный призыв, в той стороне во весь опор проскакала лошадь. Вблизи различался сыпкий шорох шагов.

Лабинцов, с пистолетом наготове, сидел на полу и глядел на окно исступлённо-негодующим взглядом. Сбоку от подоконника, на тумбочке у стены, расплывался огарок в подсвечнике, рядом торчала незажжённая свеча. Прокл Петрович, не вставая на ноги, подобрался, зажег её и дунул на огарок.

Оставив зятя в детской, он пошёл послушать у выхода на улицу. Доносило лай собак; вдалеке прокукарекал петух, ещё дальше — второй. Потом по дороге прогромыхала подвода. «Боже святый, Боже крепкий, помози… Агнец Божий, взявший грехи мира, помилуй нас…» — неожиданно для себя начал молиться Прокл Петрович.

Он сопротивлялся дикому изнурению, что звало повалиться на пол и не вставать. Покалывало веки, в затылке тяжелела боль. Прислонившись к двери, простреленной в нескольких местах, он забылся стоя. Очнувшись, насторожился, подождал и выглянул наружу: в неверной серой полумгле были видны открытая калитка, пустая дорога, за нею очертания дома.

Следовало поглядеть, что в саду, и, пройдя на кухню, он с предосторожностями приоткрыл дверь. Птичий щебет, близкий, переливчатый, вольно грянул в уши, словно отчаянно спешил возвестить: нет тревоги. Байбарин не опускал ствол ружья.

Светало на глазах; на ближней клумбе зияли глубокие следы сапог, полегли стебли пахучей медвянки.

Он обернулся на шаги — Мокеевна, застёгивая телогрейку, смотрела на него с выражением степенной скорби.

— Пойду за доктором!

— А если они рядом? — сказал он изумлённо-растерянно.

— Теперь время не ночное — так-то не стрельнёшь! А взять с меня чего?

Он был тронут:

— Нет-нет, выходить опасно…

Мокеевна выслушала это как благодарность учтивого человека.

— Без доктора нельзя! — заключила с убеждённостью, что дело хотя и бесполезное, но достойное, и пошла в прихожую.

Прокл Петрович нагнал её и сперва выглянул сам: улица по-прежнему была безлюдна, низко нависало скучное небо. Он проводил Мокеевну до дороги и вернулся. Ноги подкашивались, коридор показался утомительно длинным. В комнате, где лежала Варвара Тихоновна, караулило давящее молчание. Анна, заплаканная, сидела на стуле около кровати, спёкшиеся губы приоткрылись с больным выражением:

— Папа, она не приходит в себя…

Его оглушило окаменелой беспамятностью пустоты. Жена, укрытая одеялом до подбородка, закрывшая глаза, казалась неживой. Он перекрестился на икону, что стояла у неё в изголовье, взялся рукой за лоб и зажмурился.

Девочки крепко спали на постланных на полу постелях. Ему подумалось об удобном, мягком кресле — а он уже полулежал в нём в мёртвом сне. Это длилось недолго, но поддержало.

Прокл Петрович услышал разговор зятя с Мокеевной в коридоре. Они вошли, и женщина сказала деловито:

— Доктор следом будет!

— А эти, — Лабинцов кивнул на окно, блестя глазами, — эти ретировались!

Мокеевна перекинулась словом с прислугой доктора, заглянула к знакомым и принесла то, что уже передалось по Баймаку, как обычно и передаётся подобное: удивительно, мгновенно и безотказно. Красные ночью в самом деле телеграфировали в Оренбург. Что им ответили, да и поступил ли какой ответ — осталось неизвестным. Но из посёлка Преображенск, который расположен в десяти верстах от Баймака, телеграфист отстучал: к ним входят казаки в большом числе… Решили красноармейцы принять в поле неравный смертный бой, а может, был у них другой план — но они стремительно выступили из Баймака.

53

Байбарин был один с доктором, который осматривал Варвару Тихоновну. Лицо врача выражало пристальную озабоченность.

— Печально, — он закончил осмотр, но вновь наклонился над больной. — Да-с… — дружески-участливый, повернулся к Проклу Петровичу: — Одним только могу утешить — она без сознания и не страдает. Кровоизлияние в мозг. Удар, как в быту говорят. Паралич.

— Надежд на улучшение… — Байбарин не договорил.

Доктор отрицательно помотал головой.

— Чудес не бывает, — он нахмурился и со вздохом развёл руками.

Прокл Петрович остался возле жены. Пришла Анна, осунувшаяся, с синевой вокруг глаз.

А доктор в коридоре остановился с Семёном Кирилловичем. Выразив ему соболезнование, вдруг весь изменился и, нетерпеливый, срывающимся шёпотом спросил:

— Как вы отбились?

— Кошмар! — ответил тоже шёпотом, но с тягостным видом инженер. Он потёр пальцем висок и болезненно поморщился: — Их старший, комиссар из Оренбурга, убит…

— Что вы говорите?! — с жаром выдохнул доктор. — Нельзя взглянуть?

Пропустив его в столовую, Семён Кириллович остался у порога, бледный, загнанно-изнемогающий. Доктор, сказав: — С вашего позволения… — открыл ставни и в хлынувшем свете оглядел труп с разных сторон.

— Кобура расстёгнута. Что он хотел?

— Их пришло шестеро, все с оружием, — начал рассказывать инженер. — Стали рыться, обвинять меня, хотели увести…

— Шесть человек? — в глазах доктора скользнуло сомнение. — Как же вам удалось?..

— Это тесть. Он в прошлом военный.

Гость двинул губами, словно воскликнул: «Хоп-ля!»

— Решительный человек, однако!

Полюбопытствовал, из чего стреляли. Лабинцов сказал, на что гость заметил:

— Двустволочку вашу я знаю, а штуцера не видел.

Семён Кириллович принёс ружьё, и доктор, оттянув затвор умелой рукой охотника, вынул патрон.