Донесённое от обиженных - Гергенрёдер Игорь - Страница 51

— За шиворот схватите? Я пойду только при свете дня! Вы не нашли ни одной улики…

— Не хотите, чтобы полы вскрывали? Товарищи отменят… — напомнил о себе предрика лаской подходца. — Мы вместе пойдём, вы дадите подписку…

Байбарин мигнул женщине, подкрепив это движением головы, и взвёл курки — она с силой распахнула дверь. Он увидел шагах в двух перед собой красноармейца, подальше был обеденный стол, и на его краю сидел, свесив ногу, молодой, в пиджачной паре. Но нужен был старший — он стоял за дальним торцом стола, ближе к выходу в гостиную, и, при виде ружья, лапнул кобуру, бросая тело вниз. Рывок руки к кобуре съел секунду, и не успелось присесть так низко, чтобы скрыло столом, — хорунжий послал пулю и тотчас выпалил в молодого, что вскочил, выхватывая из кармана револьвер. Чекисту полыхнуло в лицо, револьвер упал на пол — в следующий миг Байбарин бросил двустволку и подхватил штуцер.

Один из красноармейцев вцепился в затвор винтовки, другой второпях выстрелил — хорунжий, не донеся приклад до плеча, упёр его в локтевой сгиб и нажал на собачку: руку мощно рвануло отдачей. Удар выстрела отозвался жалобным дребезжанием стекла в буфете, пуля, метнув в стороны крошево извёстки и камня, ушла глубоко в стену. Настигая топот могуче сорвавшихся с места ног, Прокл Петрович вбежал в столовую и пальнул туда, где упал комиссар в кителе… Трое один за другим, но точно единым моментом, вымахнули в гостиную и понеслись дальше, сотрясая дом.

Краем глаза уловив движение справа, он с разворота поймал цель и шумнул в спину скакнувшему к выходу предрика:

— Наза-а-д!!!

Тот, резко встав, переломился в поясе вперёд и закинул пятерни на затылок. Ближе к Байбарину, справа же, боролись зять и чекист, не задетый, оказалось, жаканом. Он старался закрутить Лабинцову руку за спину и заслониться им, а тот натужливо вырывался, глаза его словно вспухли на налившемся кровью лице.

Хорунжий, заходя сбоку и доставая штуцером комиссара, сказал, как стукнул железом в висок:

— Убью-у!

Тот отпустил Лабинцова, и Семён Кириллович, шатнувшись в сторону, протянул к тестю, как бы желая упереться ими, узкие небольшие ладони:

— Не стреляй в него!

Чекист оттягивал руками книзу полы пиджака, лицо с налётом копоти на щеке как-то подсохло и заострилось. Прокл Петрович глянул по сторонам: предрика, вполоборота к нему, удалялся неслышным шажком, готовый выскочить в гостиную.

— Вернись! — приказал Байбарин, уже увидев и комиссара в кителе, мёртво лежащего на полу.

Велев предрика и второму поднять руки и встать к стене, посмотрел на убитого. Жакан попал ему в верх лба, под кромку волос, голова была изуродована. Пуля из штуцера угодила в плечевой сустав трупа — там обнажилась кость, изувеченная рука вся лежала в крови, которая продолжала сочиться, и лужа ползла от кисти и дальше.

Приблизившийся Семён Кириллович смотрел с мучительным изумлением, рот приоткрылся, придав лицу выражение детски-первозданного ужаса. Вдруг его ноздри дрогнули от остро-тяжкого запаха — он отпрянул, отворачиваясь и отчаянно удерживая рвоту.

Байбарина тревожило, нет ли чужих в доме, и он позвал прислугу.

— Убегли! Я двери замкнула, — сказала она.

— Замечательно, Мокеевна! — назвал он женщину так, как она иногда отзывалась о себе в третьем лице.

Он поднял с пола револьвер чекиста, обыскал его владельца и забрал складной нож, затем снял с предрика кобуру с наганом, которую хозяин в решающий миг оставил в покое. Подошёл зять:

— Теперь пусть уходят.

— Ну уж нет! Они обеспечат нашу безопасность! — хорунжий повёл ружейным стволом от одного к другому.

Глаза предрика съёжились, взгляд стал, как цепко хватающая пятерня:

— Человек не может всё время держать руки кверху…

— Опустите… — сказал Лабинцов и со страхом взглянул на тестя, который, словно что-то взвешивая, наблюдал за двумя.

Чекист не раскрывал рта и выглядел так, будто его предельно измучила жажда, и он, не замечая окружающего, грезит о далёких полноводных озёрах. Зато предрика разбирала словоохотливость:

— Семён Кириллович, вы не можете в этом участвовать, у нас с вами общее де… — он смолк: в живот ему вдавилось дуло штуцера.

— Погреб — или… — сказал Байбарин и опустил веки: палец охватывал спусковой крючок.

К кухне примыкала кладовая, откуда спускались в погреб, глубокий и вместительный, выложенный камнем. Хорунжий запер в нём предрика и комиссара. Мокеевна уже успела закрыть ставнями окна в сад, как были закрыты те, что выходили на улицу, и Прокл Петрович присел в коридоре на стул. Он опустил штуцер прикладом на пол и в изнеможении обеими руками держался за ствол. Тело было затёкшим и будто связанным, бельё уже не вбирало пот, и капли, щекоча, сбегали по ложбине груди. Ступни распухли — нестерпимо хотелось сбросить жавшие ботинки.

Лабинцов тоскливо-тихо стоял сбоку и проговорил в убитости необратимого краха:

— Что-о ты наделал… я не хотел при них, а… а ведь это — конец!

Проклу Петровичу стало жутко, но по-иному, чем давеча: не было порыва к действию, и грузно навалилось, сгибая спину, холодное безнадёжное уныние.

— Они пришли увести тебя и пристрелить, — сказал он, в то время как череп наливался монотонным гулом.

— Солдаты, те трое, мне симпатизировали, это наши рабочие, они…

— Вступились бы и силой оружия предотвратили… — опередил зятя Байбарин. — Ты забыл — а тебе было показано, как оно бы произошло. Там, куда бы тебя привели, один спросил бы: «Осуждали нас за расстрел башкир?» Ты не смог бы сказать «нет», ты стал бы объяснять — и вот оно, как давеча, но уже приговором: «Агитация!» И кто-то из этих двоих хлопает тебя в упор. А возглавитель ваш тут же бы зачитал приказ губкома: борьба с контрреволюцией, с агитацией, беспощадные меры…

Семён Кириллович с непроизвольным телодвижением, будто отстраняясь, выдохнул:

— А-а-аа… — и пробормотал севшим голосом: — Могло быть и не так! но что — что будет теперь?

— Ты возьмёшь револьвер, и будем защищать дом! — с твёрдостью произнёс хорунжий.

— Безумие — против вооружённого отряда.

— Ты уверен, что отряд — в посёлке? — возразил тесть. — Я думаю, их силы откатываются, и сюда заскочила группа: за остатками золота и чтобы хлопнуть тебя. Вожаки выключены — а без них как? Взывать к Оренбургу, ждать указаний… и они поступят. Но телеграммой погнать на приступ, под пули — трудновато.

Слова были рождены не столько верой, сколько обязанностью подняться над непрочностью положения, что, по ту сторону прочных стен, говорила о себе всё явственнее. Возбуждённо — пока ещё на расстоянии — роились голоса, и нет-нет да различался крик: кто-то вопрошал, проклинал, приказывал…

Подступал тот сущностный перелом, перед которым так важно безрассудство наития и столь вредно воображение.

50

Воображение работало бодро, и в голове Юрия Вакера, в то время как он беседовал с дедом Пахомычем, обретала всё новые краски сцена «Комиссар Житор и истопник». Комната, фигура хозяина, подробности, при которых протекал разговор, — всё это было тем вкусным тестом правды, что сделает и начинку вкусной в её пряной правдивости. Юрием подкупающе-бойко овладевала задумка — заменив себя незабвенным комиссаром, перенести сцену в прошлое, художественно преобразовывая её в один из эпизодов романа.

— Когда вы были истопником в губкоме, — начал он с почтением к названной должности, — у вас имелась… ну, какая-то каморка?

Старик отозвался не сразу:

— А зачем вам?

«Щука тебя с хвоста не заглотнёт!» — подумал Вакер.

— Мы с вами должны так показать товарища Житора, чтобы читатель получше представил и больше понял, — сказал он в чуткой искренности, как говорят с ценным, уважаемым сообщником. — Товарищ Житор любил простых людей, жил для них и за них погиб. И, наверно, могло быть так: однажды, после важного выезда, возвращается он в губком — усталый, идёт к лестнице и видит вас. Приветливо жмёт руку и спрашивает: «Что скажешь о жизни, Пахомыч?» А вы: «Картошечка у меня поспевает. Не попробуете горяченькой?» И приглашаете его в каморку, которая тут же рядом…