Донесённое от обиженных - Гергенрёдер Игорь - Страница 49

— Вдруг перепрятывать? Так чтоб не возиться, — предусмотрел Прокл Петрович.

Зять потоптался в каком-то рассеянном удовлетворении, а потом тоскливо сказал: будь у них подлинная действенная местная власть — не пришлось бы красться в ночи.

— Ведь какая сила рядом и вокруг! Но она не осознала себя силой…

Он жаловался на «отсталое», на «серое», что «до обидного мешает и должно уйти», высказывал уверенность, что «свинец всё-таки расплавится…» Имел в виду «скованность», которая не даёт сознанию заводского люда воспринять, что классовые интересы «не мыслятся вне таких вечных понятий, как честность, уважение к истине, братолюбие».

— Я чувствую, меня пока слушают предвзято, будто я говорю умозрительную отсебятину… Хотя я стремлюсь донести то, что выработал цвет человечества.

— Ты только дуешь на зудящее, а большевики энергично почёсывают, где у народа зудит, и даже когда расчёсы до крови — люди испытывают нечто болезненно-сладострастное, вовлекаются всё более, — прибегнул к образности Прокл Петрович. — Людей развращают скопившиеся уродливые искажения. Но душа народа выправится, если ему будет открыта истина…

— О немецкой власти? — безысходно заскучал Лабинцов.

Хорунжий не сбился:

— Истина, что россияне как жили в обмане, будто цари у них — свои, Романовы, — так и теперь не знают сути о большевицкой верхушке. Кто он доподлинно — этот Ленин?.. — Байбарин в темноте смотрел в лицо зятю: — Господствующий Центр останется притоном обмана — пока не выйдет на свет история последних полутора веков.

47

День-два спустя у Лабинцовых обедал заезжий деятель союза кооператоров. В разгул войны с её голодом, мором, расстрелами и всеобщей ломкой, кооперация и то, что ею называлось, охватывало страну, расчленённую и гиблую, неуничтожимой жизнеспособной сетью. Фронты фронтами, а союзы кооператоров, связанные не только с красными и с белыми, но и с заграницей, обеспечивали движение товаров, и там, где ежедневно разрушались великие ценности, ежечасно росли доходы.

Гость наведался в посёлок, привлечённый возможностями, какие сулило кустарное производство котелков, зажигалок, пуговиц, проволоки и других изделий из меди. Он возбудил у руководства Баймака завистливое любопытство своими брюками: белыми в серую, с крапинкой, клеточку. Нестарый человек, собранный и общительный, с начёсанными на лысину чёрными волосами поведал Лабинцову, деликатно приглушая голос, что слышал о нём превосходные отзывы и хотел бы засвидетельствовать готовность к сотрудничеству. Инженер ответил радушным приглашением.

В доме гость, прежде всего, восхитился дочерьми хозяина и с улыбкой обратился к бонне: они, несомненно, очень способные и некапризные девочки. Молодая женщина подтвердила это, глядя на него с приятной живостью, как если бы он сказал ей удачный комплимент.

Девочки пошли развлечь бабушку, которая пока так и не оправилась после пережитых мытарств, и ей был прописан постельный режим. Приглашённая к столу бонна появилась со слегка подкрашенными глазами.

Кооператор, завязывая с инженером деловой разговор, стал рассказывать, какой товар на чёрном рынке «рвут с руками».

— Ну, сахарин в таблетках, понятно — нарасхват. Иголки, нитки, обувные подмётки… А ещё на что, вы бы думали, огромный спрос? Не догадаетесь. На замочки к кошелькам!

Это показалось, в самом деле, странным.

— Чтобы теперь — кошельки и непременно с замочком… — выговорил гость насмешливо и задумчиво. — Забирают-то их, на замочки не глядя: была бы пухлость.

Вернулись к кустарным промыслам в посёлке, и кооператор предупредил:

— Без связей с губвластью товара не вывезти. От вас я прямо в Оренбург.

Лабинцов понурился и заметил вскользь:

— Разоряют взятками?

— Ваши слова — не мои! — гость холодно рассмеялся. Затем как бы ушёл в отвлечённые рассуждения: — Общество, где не будет собственности, должны строить люди практические. И наши марксисты, чуть что до капитальца — замечательно скрупулёзные практики. Знают и толк, и вкус.

— Обогащаются? — мрачно сказал Лабинцов. — А как же быть с идейностью?

Гость, остановивший на нём взгляд, очевидно, не так понял:

— С идейными — что?.. Был, знаете, в Оренбурге кооператив: выздоравливающие раненые создали, для прокормления. И отказываются… смазывать… наотрез! Приходят от них в ЧК: оградите! по идее-принципу взяток не даём! «Взяток? — их спрашивают. — А кто требует? Посидите — выясним». — Рассказчик принял мину добродушно-досадливого осуждения: — Выясняли недолго… Провели в дворик внутренний — и к Богу.

— Прошу прощения, — начал Семён Кириллович каким-то странно-увещевательным тоном, — но я не верю, что просто так и расстреляли. Наверняка кооператив оказался не без греха, открылось что-то дурнопахнущее…

Гость тотчас заявил: он совершенно так же считает! — и стал хвалить чекистов за решительные меры против мешочников.

Ночевал он у Лабинцовых, а наутро поспешил в Совет: после полудня уезжал. Перед хозяевами предстала бонна — в вуальке, по-дорожному одетая — стянула с руки перчатку и, комкая её, попросила расчёт.

— Это необходимо! Я еду вместе… с Лукьяном Ильичом, — назвала она имя кооператора.

Происшествие соответствовало пестроте и изменчивости обстановки, когда ретиво теснили впечатления и одно сбивалось другим.

Вскоре, было перед ужином, от прислуги, выходившей к огороднику за редиской, женщины обстоятельной и толковой, стало известно: в посёлке — комиссары.

— Снова, значит, за золотом! Сейчас они у предрика на дому.

Семён Кириллович занимался с дочерьми математикой: услышав через неплотно прикрытую дверь, вышел из детской. В коридоре уже стоял хорунжий, который выразительно посмотрел на зятя, как бы говоря: «Памятливые люди, а?» Тот отвёл глаза, словно замыкаясь на чём-то сложном, понятном лишь ему.

Он ждал — вот-вот позовут в заводоуправление… Сели ужинать, и было видно — Семён Кириллович не замечает, что ест: овсянку ли, селёдку, оладьи… Лицо трогала неопределённая, какая-то бессознательная улыбка, он переставал жевать, уголки рта приподнимались, точно человека тянуло зевнуть. Варвара Тихоновна, которой сегодня полегчало и она вышла в столовую, взглянула на него раз-другой и не сдержала дрожь руки — разлила чай с молоком.

Ночь подползала к окнам с ленцой; зажгли висячую лампу. Мужчины направились было в кабинет хозяина, но тут донеслось: в калитку входят люди.

48

Лабинцов щёлкнул пальцами, будто вспомнив, что нужная ему вещь находится в гостиной, и прошёл туда; тесть последовал за ним.

Опередив прислугу, которая хотела доложить, в комнате оказалась группа людей. Трое, с винтовками на ремне, в одинаковых солдатских шароварах из бязи, были, очевидно, рядовыми красноармейцами. В других фигурах хорунжий признал начальство.

Мужчина, в чьём выражении сквозила некоторая манерность, взял руку Лабинцова и, пожимая её обеими руками, глядя ему в глаза с какой-то заискивающей пытливостью, сказал:

— Принимайте по неотложному заданию…

Прокл Петрович подумал, что это — не кто иной, как тот самый предрика, чьё присутствие неизменно отмечало рассказы зятя. Зять между тем сказал проворному мужчине «здравствуйте» и повторил остальным.

— По заданию, говорите? Чьему? — спрашивал он пришельца без видимой приязни.

— Товарищи выполняют, — тот обернулся к двоим подошедшим.

Первый походил на сельского ухаря в недавнем прошлом, его легко было представить с баяном. Поношенное лицо, крупные губы напоминали как о поцелуях, так и о полной стопке, но сейчас человек хранил в облике холодную уравновешенность, за чем угадывались уважение и охота к службе. На нём хорошо сидел китель со споротыми погонами, линяло-зелёный, — вне сомнений, с чужого плеча. Второй комиссар, в пиджачной паре с выпущенным воротом рубахи, выглядел моложе; карман пиджака оттопыривал револьвер. Человек этот вошёл в комнату с застывшей высокомерно-язвительной полуулыбкой, будто непоколебимо зная, что ему встретятся лишь подвохи, лишь бесполезные попытки обмануть его.