Буколические сказы - Гергенрёдер Игорь - Страница 40

А Полинька не дождалась, когда он руки протянет — куний хвост с межеулка сорвать, — сама отстегнула. И второй, какой меж булочек вжался, следом отпал. Опустилась на четвереньки, очко наставила. Пояс пушистый на ней остался, и кажется: мохнатый зверь обнял талию — из-под тёмного меха белые балабончики сияют. Обернула она лицо к парню, улыбается разлукаво: «Жар-печурка с поддувальцем просит смазанного сальцем уварить киселик с перцем, в поддувальце вдув от сердца!»

Его ладони начни булочки холить, а глаза — знай в окно зырят. Так и застыли! Галя пришлёпнула на заду слепня, склонилась к корыту: соль сыпать, рыбу класть. Окорочища голые распёрло от силы. Влекут Артюху — хоть вниз кидайся.

Он толкнул ососка коленом. Бедный уж повизгивал, а тут как развизжится! Полинька парню: «Не будем отвлекаться!» — от нетерпенья очко подкинула. Он: «Мусьё офицер взревновали, грозят откусить!» Она себе: «Ишь, сорвалось с языка! Впрямь заводной! Хотела завести его куда надо — приспел миг». Повернулась к Артюхе — открой, мол, рот и слушай: «Взрос язычок, достанет плечо! Длинен он не по уму — быть залупою ему!»

Вновь надвинулась рачком, взвела булочки под нос пареньку. Уж как заветная возбуждена — вот она, встреча!.. Он приложился — да будто сама смерть в ухо скажи: «Мой!» Метнулся взгляд в окно: полушария вздыбились, мощью напружены.

Артюха зажал ососку рыльце, чтоб визг прервать, и сам в крик: «Ой! Мусьё до крови укусил, велите заколоть!» А Полинька: «Не велю!!!» — от злости, что снова не в лад пошло. Он, однако ж, поросёнка сграбастал, через неё скакнул и бегом во двор. Там стал красться. Свинке зажимает рыльце рукой, подбирается к Гале сзади, поводит голой маковкой. Намучился — никакая дерзость не в стыд. Положил ососка наземь, к верзилищам пристроился — и скорее-скорее палкой в норку попасть. Галя чуть не сругнулась: сейчас-де опять осопливит! Лягнула его, обернулась. Парнишка распластался на земле, из ширинки шесток торчит. Поодаль лежит связанная свинка, визгом заходится.

Галя всякую скотинку жалела до страданья. Смотрит, вот-вот взрыдает. «Опять, — кричит, — резать?!» А Артюха: «Не велено!»

Она верить боится. «Что болтаешь-то?» — «Не велено резать!» — «Не велено?» — «Сказано: нет!»

Как радость всколыхнёт её — от пяток до валунов и от них до серёжек в ушах. Встала над парнем врастопырку, будто помочиться на него хочет. Присела, задвинула кутак в паз — и примись ездить. Эдакая тяжесть взад-вперёд заходила! от рывков не то что сук — мачта хряснет! Парнишка не успел сласти вкусить — в жуть кинуло. А у Гали глаза осоловели: катанье-стон, злее разгон! Артюха царапнул тыквища ногтями, ахнул утробно: сломился черенок.

Она подбросилась и домой к сожителю: своё добрать. Он, знахарь, сидел перед зеркальцем, втирал в залысины мазь, чтобы новый волос пробился. Галя притиснула его голову к грудям: «Хочу ложку — со дна доскрести!»

Устроили они на тюфяке согласие, потчуют друг друга разлюбезно, дышат наперегонки — она икнула раньше, чем бывало. Он довершил для себя, односторонне, приподнялся. «Я, — говорит, — сразу понял, но желал усомниться. Хватило у тебя совести — на эдакую наглость». Галя полёживает-отдыхает. Каков, мол, а? Посягнул меня корить! Ревнуй, ревнуй. Сказать, что выгоню в шею? Нет, порчу нашлёт.

Говорит ему: «Куры, должно быть, в огород зашли, овощ клюют. Пойди прогони!» Он зубы оскалил, кулаками машет. Кинул на стол свои амулеты и средства волшебства, взял бутылку водки: пробка сургучом залита. Свёл вместе два пальца — тзак! — по горлышку. Головка слетела, будто редиску ножиком срезали. Он полил водкой каждую вещь на столе, шепнул чёрное слово: и весь мужской пол — на девять вёрст кругом — обезоружился. Знахарь себе: «Отлейся вам моя обида!»

В это время у Пивной Пипени загорали двое. Егерь с барышней то эдак лягут, то так. Солнышко их нежит, они свою обоюдность добавляют. Как по маслу шло — да вдруг войти стало некому. Барышня: «Ну! Ну-у же!!!» А он: «Извините, на меня птица исторгла помёт. Вы должны понять, что я чувствую. Встретимся ещё — не обессудьте!» Вполз в своё убежище, надел куртку и шляпу с пером, припустил рысцой в село к знахарю.

Только знахарь-то не сидит, не ждёт. Оскорбленье бьёт из него воплем. «Совратилась! — в сотый раз Гале кричит. — Лежишь рада?» Она: «Пожила в полную живость, и что?» — «Меня спросила?» — «Тебя?! Одно фу и сказать, кадило! Лампада с уксусом!»

Он голову склонил: что услышал, то чинно обдумал. Отступил от её постели, сел на корточки. Покряхтел, поднимается — и всё больше тянется в рост. То горбился — теперь стройный стоит. Нагнулся к зеркальцу, встрепал усишки, бородёнку; правой рукой провёл по лицу, словно омыл. Оно было рябое, невзрачное — сейчас обернулся к Гале: преображён! Усы, бородка аккуратней аккуратного.

Она было перекреститься — рука как отнялась. Затрясло бабу; повалилась ему в ноги: «Барин-свет, сжальтесь над слабой душой!..» Оказалось, не кого-то чужого пустила к себе, а самого Разлучонского. Во сумел внешность принять! Жила с ним и не разглядела.

Теперь слышит от него: «Я бросил мои привилегии и пришёл к тебе в полунищем образе — человеком, который пытан народной судьбой. Я хотел, чтобы ты любила меня без угождения, как ровню, и целовала в натуральном желании. Настолько меня восхищают создания природы! Я видел в тебе образец тела и души, а ты — походная кухня!»

Сказал так-то и за порог. Направился в свой дом бельведер. А там — переглядки, крики, шёпот, разгар любопытства. Полинька узнала, как обкатали Артюху круглые горки, — велела в людскую занести. Спустилась мигом — и наряд не сняла; лишь запахнула на себе накидку.

Подошла к лавке, где парнишка положен; на паху у него салфетка — повариха накрыла. Говорит барыне: «Чтобы кровь унять, я поставила прищепки. Важно покалечен. Будто колбаску перекусили да ещё наступили ногой. Будете глядеть?» Полинька: «А как же! Надо ведь отдать долг милосердию». Смотрит-осматривает: и жалостно и брезгливо. Смазливый парнишечка — и вчистую сокрушён!

«Может, — спросила его, — освежить тебе губы напитком или апельсином?» А у него — жар, бред; он видит на себе Галю, просит: «Не езди, не езди так скоро-то! Качнула вперёд — скажи: мель! Сдала назад — скажи: мельница!»

Полинька по отвлечённым глазам поняла, что он вне сознания, думает: «А бредит никак не глупо». Тут прокинулась оторопь через весь дом: барин вернулся! Народ хлынул из людской.

Разлучонский идёт коридором, взирает на согнутые спины. Вдруг показалась перед ним незнакомочка. На ней шапочка-елбань зимнего горностая, такая же белая накидка. Из-под шапочки чёрные локоны ниспадают. Щёчки бело-розовы, брови — ястребок прильнул: крылья вразлёт — на переносье сошлись. Глаза — огнистая синь гордяцкая; только и сдаваться им в плен. Губы: солёным помидором стать — чтобы присосом впились!

Барин себе скажи: «Если я не фаталист, то буду! Разве это не шахматный ход фортуны, что Галя оступилась? Благодаря чему я оказался дома, где меня ждала необычайность». Он знал и не мог не знать, что в его доме поселилась столичная дама. Но ему было далеко до подозрения, какое это горяченькое эскимо.

Отвесил поклонец и словно даёт гостье миндального молока отпить: «Позвольте назваться. Здешний владелец и сельский астроном — по долгу наследства».

Она хоть и увидала его в посконной рубахе, но в ошибку не впала: хозяин. Подумала: «Артист! Картинная фигура. Не надо игру начинать — уже идёт». И на то, что он астроном, отвечает: «Вот удача! Мне нужно мнение учёного. Если мою звезду легко можно увидеть, а рог месяца под вопросом, то скоро ли — зримое движение тел?» Он: «Скоро, если себя обнаружат половинки луны и лунка».

Понеслись оба вверх по лестнице, накидка с Полиньки соскользнула — он ногами запутался, упал, колено зашиб. Она глядит нетерпеливо; тело, почти голое, задорцем так и дышит. Шапочка сидит набекрень, грудки поддерживает лифчик из тёмной куницы, сосцы не скрыл. И более — ничего нет, кроме туфелек на каблуке и пояса: из куньих хвостов сшит, лежит низко, на бёдрах.