Близнецы в мимолетности - Гергенрёдер Игорь - Страница 5

У него была закидушка «с резинкой». В таких удочках грузило привешивалось не к леске, а к резиновому канатику, а уж он соединял груз с концом лески. Когда попадалась крупная рыбина, канатик, растягиваясь, смягчал рывки, не давая поводку оборваться. Кроме того, снасть достаточно было забросить один раз. Груз мог лежать себе на дне — растягиваемая резинка позволяла выбрать из воды леску, а затем, сокращаясь, возвращала её, со свежей наживкой на крючках, в прежнее положение.

Эти преимущества послужили тому, чтобы признать подобные удочки орудием браконьерства. Двое из рыбнадзора приступили к акту изъятия энергично и эмоционально:

— Прямо стой! Сказано — стоять! Где рыба? Что ты сказал?..

От крепких прикосновений рубашка на Филёном утратила пуговицы и лопнула по шву. За неспособностью Генки хранить молчание, его угостили пощёчиной и рванули за волосы. Реакция на это, тут же нейтрализованная, нашла в протоколе такое отображение: «замахал руками», «стал оскорблять честь и достоинство сотрудников при исполнении...», «оказал ожесточённое сопротивление с использованием ножа...»

Последняя фраза имела основанием то, что в вещах Генки нашли складной нож, известный под названием «лисичка». Такими ножами с рукояткой в виде бегущей лисы обычно обзаводились рыбаки и те, кто ходил в походы. Раскрытая «лисичка» присутствовала на суде как вещественное доказательство — вместе с удочкой, снабжённой пресловутой резинкой. Не остался вне внимания и факт, что отец Филёного «привлекался» за уголовное преступление.

Так Генка оказался в колонии для несовершеннолетних, которая, по определению Альбертыча, возвратила его нашему городку «во всеоружии опыта и с пониманием, как важно помнить, что детство ещё рядом, за углом». Филёный держался так, будто был утомлён обязанностью доказывать всем своё превосходство, однако готов нести это бремя, дабы не обмануть общих ожиданий. Он желал обратить к выгоде случившееся с ним и занял позу как бы спокойного высокомерия: «Таков уж я — во всём захожу дальше других!» Напоминать об этом он должен был педантично — при том месте в жизни, которое ему досталось: его взяли на строительный участок кровельщиком.

Филёный добивался, чтобы не работа определяла представления о нём. Улица была его ареной. Он знал: в драке сильнее тот, кто агрессивнее. И в начале намечающегося конфликта опускал глаза, говорил мирно, успокаивающе — чтобы внезапно ударить противника в лицо и бить, бить, бить... С теми же, кто признавал в нём опасного независимого человека, он был непринуждённо приветлив. Девчонки, у которых появлялся к нему интерес, вскорости теряли голову. Он возбуждал их тем, что будто бы чувствовал в них тонкий, «умный» вкус к наслаждению и почитал за невероятное блаженство — пойти навстречу. Каждой он внушал, что близость именно с нею для него дороже жизни.

Вообще умел подать себя, тронуть душу. В колонии набрался блатной лирики и не упускал момента блеснуть, прочитав какой-нибудь стих с меланхолией или с нагловатым вызовом.

5

Некоторые стихи, мне кажется, были его собственные. Во всяком случае, тот, который он прочитал, когда мы с ним смотрели на Нинель, стоя в стороне на горячем песке пляжа:

Всем вам недоступная сказка

В наряде из солнечных кос

Зовёт меня к сладкой развязке —

Хмельного от маковых грёз.

Нинель загорала, лёжа ничком. Перед этим её звали играть в волейбол — помотала головой. Я мысленно поздравил её с тем, что на этот раз она не сказала «извините». Старков лежал на боку, повернувшись к ней, опираясь в песок локтем. Кажется, начал рассказывать анекдот. Я подошёл чуть ближе. Да, это был анекдот: про двух девочек, не умевших плавать, и про мальчика, который убеждал их, что тем легче они научатся у него ездить верхом на лошадке... Я приготовился услышать похабщину, Филёный, видимо, тоже — прошёл меж навострившихся курортных и опустился на корточки прямо возле Нинель и Старкова, который понизил голос. Конца истории я не разобрал. По вялому смеху публики, по тому, что Нинель улыбнулась с облегчением, а лицо Генки выразило: «И это всё?!» — можно было понять: рассказчик не вышел за рамки приличия.

Интуиция говорила мне: Филёный сейчас что-то отколет. Он наклонился к Нинель — разумеется, чтобы преподнести ей какую-нибудь двусмысленную побаску для затравки... Моё сердце сжалось непонятно от чего: от возмущения или от зависти.

Он сказал:

— Отдых — это хорошо... — и смолк.

Она подняла на него глаза, он был в несвойственном ему затруднении. Через миг кивнул, словно услышал в ответ что-то удовлетворившее его.

— Я за то, чтобы хорошо отдыхалось, — произнёс уже уверенно. — Вон видите, — показывал рукой вдоль берега. Пляж расстилался до сизо-зелёной чащи тростника. На песке перед тростником лежала вытащенная из воды плоскодонка. — Моя лодка. Можно покататься.

Нинель тут же сказала:

— Нет-нет...

— Извините... — проговорил Генка с улыбкой посвящённого в её интимную тайну.

Курортные рядом говорили о ком-то, кто, крепко выпив, не забывает принять таблетку анальгина, благодаря чему наутро не страдает похмельем. Перешли на случай в Крыму с ткачихой из Иваново: она принесла на пляж транзисторный приёмник — «от солнца батарейки в нём так и потекли...»

Старков сказал Генке:

— Лодочка — дело. Воспользуемся и покатаемся...

Филёный как не слышал. Нинель и остальные должны были видеть: он чувствует себя с нею наедине. Он наклонялся к ней — я уловил: сообщает, что в «Восходе», в кинотеатре, идёт «Бегущая по волнам». Я успел уже посмотреть картину и жалел, что она жестоко переиначивала одноимённый роман Грина. Особенно шибало приземлённостью от новаторских перлов, как то: гудящий электровоз, современные автобусы.

Нинель ответила Генке, что видела фильм. Ролан Быков в роли капитана Геза показался ей «замечательно обаятельным». Кто-то из курортных в это время сказал:

— Не знаю, как анальгин... — и поведал: прошлым летом он отдыхал на водах в Пятигорске. — Напринимаемся нарзана, ну и выпьем вина, хорошо так выпьем — никакого похмелья! Ни у кого. Нарзан!

Старков обратился к Нинель:

— Будете капитаном на лодке?

— У неё фуражки нет, — сказал один из курортных.

Все засмеялись, кроме меня и Филёного. Нинель нехотя улыбалась. Старков сладко — так, будто сейчас её погладит, — произнёс:

— Берёте роль капитана?

— Боюсь ответственности, — сказав это, она словно забыла грустно вздохнуть.

Филёный шевельнулся, сидя возле неё лежащей:

— А меня Гена зовут! — сообщил без тени опаски показаться дураком.

Она ответила расплывчато:

— Вот как...

Тут кто-то сказал о ком-то:

— Эти из воды не вылазят.

Старков придвинулся к Нинель:

— Сколько мы уже на солнце? Обгорим — и у нас будет ночь страданий... Идёмте искупаемся.

Она приподнялась и увидела меня. То, что мелькнуло в её глазах, мне не понравилось. Количество знакомых вряд ли вызывало в ней тщеславный трепет. Посмотрела туда-сюда, села ко мне спиной, а потом встала. Неожиданно представилось — она сейчас бросится со всех ног прочь от нас. Меня объяло благоговение: я пронзительно почувствовал её застенчивость; трогательно застенчивы были её небольшие крутенькие ягодицы.

Вскочивший Старков говорил ей:

— Давайте махнёмся ролями? Не я вас буду плавать учить, а вы меня?

Всё слилось в хохоте. Какая ржачка! Ничего остроумнее никто не слышал. Девушка в купальных трусиках и лифчике — предмет волнующего интереса, — что ей остаётся, как не ответить в тон? Её руки повисли вдоль тела, Старков смотрит на её лицо так, словно она подставила его для поцелуя.

— Только я вас предупреждала, — говорит она с как будто б сорвавшимся нетерпением, — у меня не получится! неумеха я...

Он легко подхватил её под руку, повлёк, она бежала с ним:

— Охота вам со мной мучиться...

Забежав в озеро по пояс, он вдруг повернулся и, откидываясь спиной на воду, потянул Нинель. Она попыталась устоять и испуганно вскрикнула: