Ведьмин Лог - Вересень Мария - Страница 66

– Ну-ка дуй в рожок, Федька, – велел он писарчуку, – чтобы все знали, что хозяин приехал.

Охотничий рожок взвыл пискляво и пронзительно. Вскоре за Гаврилой Спиридоновичем тянулась если не кавалькада, то пеший отряд точно. Шли поселяне: не только бородатые мужики с вилами, но и бабы с кричащим выводком на руках, ругая на чем свет стоит ведьм. В придачу еще с полдюжины каких-то покусанных, испуганно тявкающих кобелей бежало за князем. Так что, добравшись до дома Мартиной ставленницы в Вершинине – Нади Беленькой, Гаврила Спиридонович уже примерно представлял, что здесь произошло и как боярский сын Адриан Якимович отстаивал его собственность, не жалея живота.

Увидев его, Мытный взлез на своего белого красавца, постаравшись побольше прикрыть епанчой замаранную одежду. Гаврила Спиридонович усмехнулся: уж до чего эти столичные Церемонны и высокомерны, не поленился на коня взгромоздиться, а не было бы коня – на крыльцо бы вскочил, чтобы вровень с Серебрянским стоять. Очень им эта спесь жить мешает, душит аж и на преступление толкает порой. Вот он чиниться не стал, а, поклонившись, степенно спешился первым, хотя по идее мог сразу крикнуть народу, чтобы вязали бунтовщика.

Все, что мне сумели добыть на обед, – это немного вареной репы. Запасы, какие были в кладовых, протухли, у кого ни спроси. А за скотину, ту, что не сдохла, хозяева не то что логовскую гроссмейстершу, а и Великого Князя прибили бы, не задумавшись. Уцелевших дворов осталось немного, и жили там угрюмые бирюки, смотревшие на меня так неласково, что я опасалась поворачиваться к селянам спиной.

– Слышь, Надь, тебе, наверное, съехать придется, – поделилась я с Беленькой опасениями во время умывания.

Перед помывкой Силантий, попридержав меня за локоток, вежливо поинтересовался, долго ли я собираюсь с кошачьим прозвищем гулять, словно нечисть какая. И только тогда до меня с опозданием дошло, отчего на меня Фроськины заклятия не подействовали. Я рассмеялась, радуясь собственной оплошности, и отвесила кузнецу земной поклон за то, что не побоялся Пречистую Деву гневить: сказали – сделал, хоть козой поименует! Кремень-человек.

В предбаннике лежала свежая одежда, во дворе приютившего нас дома дремала, иногда вздрагивая и вспоминая об овсе в торбе, героическая Брюнхильда, которая все нашествие нечисти мужественно проспала, а под конец и вовсе, умаявшись ждать, когда ведьмы набалуются, без всякого предупреждения отправилась искать себе теплый ночлег.

– И что интересно, – изумлялся Васек, – ведь никто ей дороги не заступил! Шла и шла себе, фыркая. Только пузо туда-сюда колыхалось.

Привезенным вещам я обрадовалась, как и снадобьям, а еще больше – Маргоше, которая хоть и была сумасбродной и легкомысленной, но в лекарствах понимала куда больше Беленькой. Вид у Турусканской был цветущий и жизнерадостный. Легкая бледность ее только красила. Не имея под рукой других подружек, она в первую очередь уцепила меня за рукав и заволокла в сенки, сверкая глазами:

– Маришка, что я тебе сейчас расскажу! Ты упадешь!

– Марго, я и так упаду, если не поем, – попробовала я от нее отбрыкаться, – у тебя нет ничего? А то со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было!

– Да ну тебя, – обиделась Турусканская, – что ты, что сестрица – одна жратва на уме! – И она мечтательно закатила глаза. – Эх, маленькие вы еще, а в меня, кажется, Васек влюбился!

– Да ты что? – сделала я вид, что изумлена ее новостью, и бочком протиснулась в дверь, услышав вдогонку:

– Неромантичные, приземленные вы все, как… как черепахи!

– Зато ты у нас пичуга залетная, каждый год по яичку несешь! – успела вякнуть я и вовремя закрыла дверь баньки, прежде чем известная своим склочным характером ведьма принялась выцарапывать мне глазки.

Принесенная Надей репа в горшочке была приправлена медом и исходила ароматным паром, но все равно не вызывала у меня никакого энтузиазма. Мы еще в детстве с Ланой, шатаясь по городам и весям, столько ее уворовали и съели, что со временем стали испытывать к этому овощу стойкое отвращение. И только пищащий желудок не разделял моих антипатий и был согласен хоть на овес из Брюнхильдиной торбы, хоть на сено с сеновала, лишь бы его набили чем-нибудь. Ела я в Надином доме. Хоть и не лучшее место я себе выбрала – непобежденный, но изрядно попорченный дом навевал своим видом уныние, – но и в нем была своя маленькая прелесть – плененный Пантерий. Черта три раза за ночь выпускали из травяного круга, поддавшись жалости и всякий раз жалея об этом безмерно. Он хоть и маленький, но голову Мытному чуть не открутил, а напоследок попытался сгрызть Ланку. Здесь, в хате, его и повязали в четвертый раз, изведя на него все остатки плакуна. Шмыгая носом, потерявший всякий человеческий вид Пантерий то бился рожками о половицы, то вскидывал на меня красные глаза. Плакал и каялся он непрерывно. В пустом доме, пока не было никого, он тянул свои признания тоскливо, как похоронный напев, но стоило мне переступить порог, как из черта хлынуло:

– Маришечка! – размазывал он слезы по сырой шерсти, при этом от него пахло мокрой козлятиной.

Это делало репу еще отвратительней, но я не могла упустить своего шанса, села напротив, скрестив ноги, поставила горшок и, впившись зубами в мягкую, разваренную репину, велела:

– Кайся.

– Нет! – схватился он за сердце. – Деточка, нельзя же так, выпусти меня, умоляю! Нам, чертям, нельзя каяться. Ты ж пойми: покаешься – сердце очистится, очистится сердце – коварство уйдет, уйдет коварство – какой же я черт? Нам без коварства никак… Мне и мама говорила строго-настрого: «Не ходи в заросли плакуна, не нюхай эту траву!» А как не ходить, коли тянет? Выплачешься – и так хорошо! – Он треснул по полу кулачком. – Все от вас, от людей проклятущих! Были мы чисты и невинны, нет же, слепили вас на нашу голову! Думаете, вино пить, лгать, разврату предаваться это мы вас научили? Вот вам! – И он из десяти пальцев умудрился скрутить аж четыре фиги.

Я его зауважала, но жалеть не стала. Все-таки черт Ланку грыз и про меня всякие гадости рассказывал, это само по себе требовало сурового наказания. А уж то, что он так легко Фроське поддался, в моей голове вовсе не укладывалось. То есть я, конечно, знала, что нечисть куда безвольнее иного человека. Если верить книжкам, ведьмы в прошлые времена вертели их рогатой кодлой как боги на душу положат, да только вот проверить это у нас сестрой возможности не было – слишком мало было доступной нечисти, и нам категорически приказывали ее не обижать. И теперь я в каком-то смысле наверстывала упущенное. Я облизала пальцы и, ласково улыбнувшись, потребовала у косматого:

– Кайся уже чего-нибудь про бабулю.

Он захлопнул пасть обеими руками, впрочем, без особого успеха, просто его страстные признания стали чуть глуше, зато слезы брызгали так, что я опасалась, что в скором времени они размоют травяную тюрьму.

– Я не хотел, чтобы Аглая Марфушку принимала, четыре раза ее в лес уводил, в карты проигрывал. Зачем, говорю, нам брюхатая захребетница? – Не выдержав, он ухватился за голову и надсаженно взвыл: – Я папу вашего извести хотел!

На улице загомонил народ, и я, выглянув в окно, с удивлением обнаружила Серебрянского князя Гаврилу Спиридоновича. Велев черту подождать, я поторопилась во двор, а черт все не унимался и в пустом доме откровенничал о том, сколько раз он пытался сдать бабулю властям, как ссорил ее с Августой, воровал деньги и подсиживал нашу Марту, поскольку давно уже обещал ее место некой безвестной Белянке. Я о такой ведьме не слыхала, видимо, бабуля, став магистершей, лихо с ней посчиталась за все.

Вылетев на крыльцо, я едва не сбила уединившихся от народа князя и боярина. Гаврила Спиридонович с озабоченным лицом придерживал Мытного за локоток, а тот потерянно смотрел сквозь меня с таким скорбным выражением, словно отца только что схоронил.

– А вот и госпожа гроссмейстерша, – глянул на меня Серебрянский князь.

Я встала, словно на стену налетев, поежившись от дурных предчувствий.