Создатели небес - Герберт Фрэнк Патрик - Страница 29

Фраффин на несколько секунд оказался в плену собственных воспоминаний о временах, когда он жил среди туземцев, манипулировал ими, управлял, слушал их разговоры, узнавал из болтовни хихикающих римских мальчишек о вещах, о которых их родители не смели упоминать даже шепотом. В его памяти воскресла вилла, сверкающая в лучах солнца. Ведущая к ней каменная дорожка для прогулок, проложенная среди травы, деревьев, грядок с капризной форсифией. Туземцы и назвали это растение «капризная форсифия». Как же отчетливо стоит у него перед глазами картина молодого грушевого дерева рядом с дорожкой!

– Они умирают так скоро, – прошептал он.

Келексел поднес руку к лицу и сказал:

– Я думаю, у вас болезненная склонность ко всяким ужасам – смерти и насилию.

Хотя это не входило в намерения Фраффина, но он не смог удержаться и сказал, глядя на Келексела:

– Ты думаешь, что ненавидишь подобные вещи, а? Нет, это не так! Ты же говорил, что тебя привлекают многие вещи, вроде твоей красотки. Я слышал, тебе нравится одежда туземцев. – Фраффин прикоснулся к рукаву своего пиджака и провел по нему рукой. – Как же мало ты знаешь о себе, Келексел!

Лицо его собеседника потемнело от ярости. «Это уж слишком! Фраффин перешел все границы дозволенного!»

– Мы, Чемы, заперли двери для смерти и насилия, – прошептал Келексел. – Просмотр сцен с ними – всего лишь праздное времяпровождение.

– Болезненная склонность, говоришь? – произнес Фраффин. – Заперли двери для смерти? Ей никогда не подстеречь никого из нас, не так ли? – Он захихикал. – Но оно все еще остается, наше вечное искушение. И то, что я делаю здесь, привлекает ваше внимание… да настолько, что вы пытаетесь любыми путями проникнуть сюда и разузнать о вещах, которые вызывают у вас такое отвращение. Я скажу тебе, чем я здесь занимаюсь: я создаю искушение, которое, возможно, затронет чувства моих приятелей Чемов.

Пока Фраффин говорил, его руки постоянно двигались, он резко размахивал ими, демонстрируя энергию своего вечно молодого энергичного тела… на тыльной стороне пальцев вились маленькие волосинки, тупые, плоские ногти матово блестели.

Келексел посмотрел на Режиссера, очарованный словами Фраффина. «Смерть – искушение? Конечно же, нет!» И все же в этой мысли чувствовалась холодная уверенность.

Глядя на руки Фраффина, Келексел подумал: «Рука не должна главенствовать над рассудком».

– Вы смеетесь, – произнес Келексел. – Я вам кажусь смешным.

– Вовсе не ты лично, – возразил Фраффин. – Меня забавляют все эти бедные существа из моего закрытого мира, делающие счастливыми тех из нас, кто не может слышать предупреждения относительного нашего собственного вечного существования. Ведь во всех этих предупреждениях есть одно исключение, верно? Это вы сами! Вот что я вижу и что забавляет меня. Вы смеетесь над ними в моих произведениях, но вы сами не знаете, почему вы смеетесь. Да-а, Келексел, именно здесь мы и прячем от самих себя понимание собственной бренности.

Ошеломленный Келексел воскликнул в ярости:

– Мы не умираем!

– Келексел, Келексел. Мы смертны. Любой из нас может умереть, если не будет проходить сеансов омоложения, а это и есть смерть. Он будет смертен.

Келексел сидел молча, глядя на Режиссера. «Да он просто сумасшедший!»

Что касается Фраффина, то первые секунды его сознание было потрясено всей огромностью этой мысли, но потом она ушла, уступив место гневу.

«Я разгневан и в то же время полон раскаяния, – подумал он. – Я принял мораль, которую никто из Чемов не способен пока что принять. Я виноват перед Келекселом и всеми остальными существами, которыми манипулировал, о чем они даже не догадывались. Внутри меня на месте отрезанной головы вырастало пятьдесят новых. Слухи? Коллекционер слухов? Просто я человек с чувствительными ушами, который еще способен слышать звук ножа, режущего хлеб на вилле, которой больше не существует».

Он вспомнил женщину: смуглую экзотическую хозяйку в его римском доме. Она была такого же, как и он, роста, малопривлекательной по местным стандартам, однако красивая на его взгляд – самая красивая из всех. Она родила ему восемь смертных детей, и их смешанная кровь растворилась в других потомках. Она постарела, ее лицо потеряло красоту… он вспомнил и это. Вспомнив ее увядшую наружность, он не мог не подумать обо всех проблемах и несчастиях, которые происходили из-за смешения их генов. Она дала ему то, что не могли дать другие – ощущение смерти, разделить которое он сумел, но вот принять ее – этого ему не было дано.

«Чего только Первородные не отдали бы, чтобы узнать об этом маленьком эпизоде», – подумал он.

– Вы говорите, как сумасшедший, – прошептал Келексел.

«Теперь мы начали открытую борьбу, верно? – подумал Фраффин. – Наверное, я слишком долго вожусь с этим болваном. Возможно, теперь я должен сообщить ему, в какой он ловушке». Однако и сам Фраффин ощущал, что пойман в ловушку собственного гнева. И ничего не мог с собой поделать.

– Сумасшедший? – переспросил он, язвительно усмехнувшись. – Ты говоришь, что мы бессмертны, мы – Чемы. Как достигается это наше бессмертие? Благодаря омоложению и только ему. Мы достигли точки равновесия, заморозили процесс старения нашего организма. На какой стадии своего развития мы застыли? Ответь мне. Чем Келексел?

– Стадии? – Келексел уставился на него. Слова Фраффина обжигали как горящие угли.

– Да, стадии! Достигли ли мы зрелости, прежде чем заморозили себя? Я думаю, что нет. Достижение зрелости означает цветение. Мы же отнюдь не расцвели, Келексел.

– Я не…

– Мы не создаем ничего прекрасного, где была бы доброта, нечто, составлявшее суть нас самих! Мы не цветем.

– У меня есть потомство!

Фраффин не смог сдержать смех. Насмеявшись вволю, он посмотрел в лицо Келексела, теперь уже открыто выражавшего свое раздражение, и сказал:

– Нерасцветший росток, постоянная незрелость, производящая постоянную незрелость – и вы бахвалитесь этим! Сколь же неизменен, пуст и испуган ты, Келексел?

– А чего я должен бояться? – защищался Келексел. – Смерть не может коснуться меня. И вы тоже не можете прикоснуться!

– Но, может быть, изнутри? – заметил Фраффин. – Смерть не может подобраться к Чему, если она не сидит в нем самом. Мы – независимые индивидуалисты, бессмертные цитадели эгоизма. Взять штурмом нас не может ни одна сила – кроме той, что таится внутри нас самих. В каждом из нас таится семя нашего прошлого, семя, которое шепчет: помнишь? Помнишь то время, когда мы могли умереть?

Келексел вскочил и посмотрел на сидевшего Фраффина.

– Да вы действительно сумасшедший!

– Сядьте, посетитель, – сказал Фраффин. И удивился самому себе. «Зачем я вывел его из себя? Чтобы оправдать свои действия? Если так, значит я должен дать ему кое-что другое, что он смог бы использовать против меня, и мы были бы в более равных условиях в этой схватке».

Келексел уселся в кресло. Он напомнил себе, что Чемы, как правило, защищены от самых разнообразных форм безумия, впрочем, никто не знал, какие стрессы могли возникнуть у сотрудников станций на отдаленных планетах при контактах с существами чуждой расы. Психоз в результате скуки угрожал всем Чемам… Возможно, Фраффин поражен каким-нибудь родственным синдромом.

– Давайте поглядим, есть ли у вас совесть, – произнес Фраффин.

Это предложение прозвучало настолько неожиданно, что Келексел в ответ мог только вытаращить на него глаза. Однако внутри возникло неприятное ощущение пустоты, и Келексел почувствовал опасность в словах Фраффина.

– Какое зло может скрываться в этом? – спросил Фраффин.

Он повернулся. Один из членов его экипажа принес вазу с розами и поставил ее на шкафу за пультом управления. Фраффин посмотрел на розы. Они уже полностью распустились, ярко-красные лепестки напоминали гирлянды на алтаре Дианы. «В Шумерии, – подумал он, – никто уже не шутит. Мы больше не шутим, утрачивая мудрость Минервы».

– О чем вы говорите? – спросил Келексел.