Коллеги - Аксенов Василий Павлович - Страница 33

Смешно? А мы тогда поднимали такие вирши на щит. Дело не в том, что вы кричите и петушитесь. На здоровье, друзья. Дело в том, что когда-то вы должны понять истинную цену вещей, людей и событий. И чем скорее это произойдет, тем будет лучше для вас. Тогда поймете и искусство. Не всевозможные измы, в этом вы и сейчас разбираетесь, а Искусство! – Он долго говорил, воодушевляясь с каждым словом, и даже сам начал махать руками. – Вечность, вечность смотрит на нас с картин Репина. А вы говорите – фотография! Я понимаю еще пейзажи, но жанровые сцены, тончайший психологизм разве можно заменить фото?

– А разве кадры кино лишены психологизма? – буркнул Максимов и, бесцеремонно повернувшись, ушел в соседнюю комнату.

Вслед за ним вышел Фома. Здесь все было проще. Бушевал джаз. Владька с худенькой девушкой танцевали. Фома предложил пойти на кухню и «хлопнуть по стопке».

– Славную мы с вами дали баталию этим обскурантам! – сказал он, разливая коньяк. – Я сразу понял, что вы тоже живая, ищущая натура.

Теперь уже Фома почему-то раздражал Максимова своим густым голосом, трясучей головой с распадающимися патлами и бледной мускулистой шеей, торчащей из нелепого свитера.

– У нас в училище тоже зажимают передовое искусство, – говорил он. – К счастью, есть люди с чуткой, восприимчивой душой. Вы знаете, этой осенью мне дали за одну мою картину неплохие деньги.

– Да ну? – хмуро сказал Максимов.

– Да-да, нашелся ценитель моего гротеска. Понимаете, в нем я изобразил в иррациональном аспекте своего соседа по квартире.

– Уж не «Меланхолическое адажио» ли?

– Как, вы видели?

– Вы не шизофреник? – полюбопытствовал Максимов.

– Да. А что? – Фома захохотал, но видно было, что он все-таки обиделся.

«Черт побери, – подумал Максимов, – опять я напорол глупостей. Зачем-то кричал, зачем-то обидел Веру, ее отца. В конце концов, я разбираюсь в живописи как свинья в апельсинах. Ну, хорошо, „Адажио“ – это определенно глупость, услада пижончиков. А Пикассо и Матисс? Это – искусство, готов драться за это. Но не каждый проведет грань между этими вещами. Мне тоже трудно провести. Для того чтобы провести, нужно как следует разбираться в этом. Нужно знать все, а я всего не знаю. И кричу. А не все ли равно, раз Вера меня не любит? Не все ли равно? Делаю я глупости или только умные вещи, кричу или молчу, люблю или ненавижу? Не все ли равно мне, которого никто не любит?»

Он тряхнул бутылку и огляделся. Он был один в кухне. Сидел на табурете возле стола, заваленного снедью, и кафельные стены с тихим звоном плыли вокруг. «Снова начинается. Прямо здесь и свалюсь», – с радостью подумал он и стал пить коньяк прямо из бутылки. Внезапно вращение стен прекратилось: в кухню вошла Вера. Она приблизилась к Алексею, прижала к себе его голову, на мгновение, на одно мгновение. Он посмотрел ей в лицо и увидел выражение жалости и какой-то странной, чуть ли не брезгливой любви.

«Вот как? Она, должно быть, думает: „Почему я полюбила это ничтожество, эту никчемную личность?“ Понятно, она хочет покончить с этим, со всем, что у нас было».

– Итак, Вера, – сказал он твердо, – значит, всему конец?

– Ой, я не знаю, Лешка! – с отчаянием проговорила она и присела рядом с ним. – Налей мне вина.

Он обрадовался. Значит, она еще не решила. Может быть, она даже не считает его ничтожеством? Должна же она понять, отчего он так! И любовь, и зима, и эти мысли... Когда-нибудь это кончится. И даже очень скоро. Он поймет все, он тогда сможет чего-нибудь добиться.

– Сделать тебе бутерброд?

– Да, пожалуйста.

– Со шпротами?

– Нет, лучше с сыром.

Это он сидит на кухне со своей женой. Просто встретились после работы, закусывают и тихо разговаривают. В квартире тишина, даже слышно, как сопит во сне Кешка, малыш.

Из комнат долетел взрыв смеха, и снова голос той женщины:

Боже мой, миллионы мужчин и женщин встречаются по вечерам на своих кухнях, закусывают, переговариваются и не знают, какое это счастье!

– Значит, ты не знаешь? Но так, как сейчас, продолжаться не может, да?

– Да. Мы не должны больше встречаться так. Я не могу обманывать сразу двоих. Я не могу обманывать ни одного.

– Значит, конец, – сказал он.

– Нет! – воскликнула она. – Не могу от тебя отказаться! Но ты ведь понимаешь, Алексей, что, если я разведусь с Веселиным, мне придется уйти с кафедры. Не потому, что он будет меня травить – он для этого слишком чист, но...

– Понятно.

– И это значит – прощай аспирантура, моя тема, прощай, мой маленький Микки Маус...

– Что еще за Микки Маус?

– Разве я тебе не говорила? Ведь мне же выделили для экспериментальной части обезьянку. Я так обрадова...

– Значит, любовь и долг, – перебил он ее насмешливо. – Вернее, любовь и тема. Старая тема.

– Тебе легко иронизировать, ты будешь путешествовать, а я тебя ждать. Да?

Они замолчали, прислушиваясь к веселому топоту в комнатах. Спустя минуту Максимов спросил:

– Скажи, Вера, почему ты вышла за него замуж?

– Ты не знаешь, какой он хороший. У меня были тяжелые дни, и он помог, был всегда рядом. И потом, он так влюблен в свое дело и... – она запнулась, – и в меня.

– Значит, надо любить свое дело, и тогда нас девушки любить будут? – опять не удержался Максимов.

Вера безнадежно покачала головой, засмеялась и быстро чмокнула его в щеку.

– Идея! – воскликнул Максимов. – Ведь ты можешь уйти в другой институт. В тот же ВИЭМ, например.

– Я уже думала об этом. Наверное, я так и сделаю, но ведь это можно сделать только на следующий год.

– Значит, ждать еще...

– Шесть месяцев.

– И ты будешь ждать?

– Да.

– Ты проявляешь волю в своем безволии. Понятно?

– Пусть так, – ответила она твердо.

Максимов вскочил и стал запихивать в карманы сигареты и спички.

– К черту, к черту! – шептал он. Прошагал через кухню, остановился в дверях и ядовито процедил: – Желаю вам успехов! Тебе и твоему... Микки Маусу.

– Лешка! – тихо вскрикнула она.

Тогда он подбежал, запрокинул ей голову и долгим поцелуем впился в губы.

– Люблю, люблю, люблю тебя, – прошептал он и вышел, оставив Веру в состоянии, близком к обмороку.

В передней он увидел Владьку. Карпов надевал на свою девушку шубу, подобной которой никто никогда не видывал.

Он спросил, идет ли Алексей, и предложил проводить вместе «это дитя». При этом он смотрел так испытующе, что Максимову показалось, будто он все знает.

Два друга и девушка вышли на набережную канала. Снегопад давно кончился. Стояла мягкая, пушистая ночь. Засыпанные снегом кроны подстриженных лип напоминали головки одуванчиков, и на секунду Максимову показалось, что стоит только как следует дунуть, и весь этот невесомый снежный покой взвихрится и полетит обратно в небо.

Девушка все время недоуменно и печально поглядывала на Владьку. Максимову даже стало жаль ее. А Владька упорно и довольно нудно острил, лепил снежки и метко бросал их в фонарные столбы.

– Что же ты даже телефончика не записал? – спросил Алексей, когда они остались одни.

– Мне это надоело! – резко ответил Владька, вставив в зубы сигарету, и щелкнул пальцами, требуя спичек. Закурив, он проговорил: – Староваты мы, должно быть, становимся, раз клонит к постоянству.

– Это называется зрелостью, – усмехнулся Алексей.

Ему очень хотелось узнать, о каком это постоянстве ведет речь Владька, но он боялся спросить, зная, что потребуется ответная откровенность.

Владька взял его за лацканы пальто и сказал прямо в лицо:

– Я сегодня очень доволен. Убедился, что то, старое, все во мне перегорело, остался только пепел. Я тих и светел, как пустая бутылка. Да-да, я говорю о Вере.

Теплая радость захлестнула сердце Алексея. Владька все знает о нем и о Вере! Знает и дает понять, что дружба не находится под угрозой. Значит, не нужно больше таиться от одного из самых близких людей. Да здравствует веселый и хитрый дружище Владька Карпов!