Мечи Дня и Ночи - Геммел Дэвид - Страница 14

— Не видел, — признал Унваллис. — Ты стоишь особняком, Декадо — как, впрочем, и твое оружие. — Он посмотрел за спину воина, где висели общие ножны с двумя мечами. — Вряд ли сейчас на всем свете найдется равный тебе противник.

— Ни сейчас, ни когда-либо после.

— Будем надеяться, что ты прав. — Юность всегда самонадеянна, подумал Унваллис. Она не верит, что когда-нибудь старость отнимет у нее все. Сохранишь ли ты свою веру лет через двадцать, Декадо? Или через тридцать, когда твои мышцы высохнут, а суставы поразит ревматизм? Впрочем, если ты к тому времени еще не надоешь Вечной, она может продлить тебе жизнь. Как делала это для меня на протяжении нескольких десятилетий. Продление молодости — чудеснейший дар. Жаль, что это понимаешь далеко не сразу, а лишь тогда, когда твоя молодость начинает увядать.

С ним это произошло, когда он перестал быть для Вечной любовником и стал... кем же? Другом? Но у Вечной друзей нет. Кем же тогда? Приходится, как ни печально, признаться, что он сделался всего лишь одним из ее приближенных, слугой, рабом ее капризов. Но жаловаться ему, по правде сказать, не на что. В мире, опустошенном войной и мором, у него есть свой дворец, свои слуги, а его богатства хватило бы на несколько жизней. Вот только этих жизней у него впереди больше нет. Он — девяностолетний старец в теле пятидесятилетнего мужчины. «Что-то будет с тобой, Декадо, когда она бросит тебя?»

Некоторое время спустя всадник, ехавший впереди, подал голос.

Из-под деревьев на дорогу вышли двое джиамадов. Унваллис подъехал к ним. Оба были итогом весьма примитивного смешения, скорее всего с волками. У Ландиса Кана, видимо, недостает механики, чтобы усовершенствовать процесс.

— Я Унваллис, — назвался посол. — Господин Ландис Кан ждет меня.

— Без солдат, — сказал джиамад, с трудом ворочая языком. — Вы едете. Они остаются.

Унваллис ожидал этого, но молодой Декадо взъярился. Тронув вперед коня, он выхватил из ножен у себя за плечами один из мечей. Тогда из леса вышли еще джиамады — вдвое больше, чем в охране Унваллиса. Чувствуя, что ситуация накалилась, Унваллис сказал:

— Солдаты будут ждать здесь. Мыс моим спутником едем к господину Ландису Кану.

— Это нестерпимо, — процедил Декадо.

— Нет, друг мой, это всего лишь легкое неудобство. Мы вернемся завтра, — обернувшись, сказал Унваллис гвардейскому капитану. — Я распоряжусь, чтобы вам прислали поесть.

Рядом с молчащим Декадо он проследовал мимо джиамадов. И без слов ясно, о чем тот думает. Их охрана, даже будучи в меньшинстве, могла бы победить этих незамысловатых зверолюдов. У Вечной джиамады крупнее, сильнее и куда совершеннее созданий Ландиса Кана. Декадо — воин, он побывал во многих сражениях и прост по натуре, как все военные. Видишь врага — убей его. Он мало что смыслит в интригах, ему не понять, что врагов можно превратить в друзей или же усыпить их бдительность, чтобы после расправиться с ними. Ландис Кан, по мнению Декадо, — небольшая угроза, и его легко раздавить. Между тем это значило бы совершить оплошность. Война сейчас находится в состоянии идеального равновесия. Вечная имеет перевес по эту сторону океана и, если не случится чего-нибудь непредвиденного, должна уже в этом году одержать окончательную победу. Это позволит ей в будущем году предпринять вторжение за море, на восток, а год спустя и там добиться полной победы. Но если начать восточный поход сейчас, на этом берегу останется недостаточно. Это делает Ландиса Кана важной фигурой. Если Вечная двинет свои полки на Ландиса и его джиамадов, это ускорит ее победу здесь, но замедлит вторжение на восток, а задержка позволит врагу собраться с силами. Равновесие будет нарушено.

Ландиса Кана надо смирить без лишних затрат сил и времени.

Между двумя высокими скалами построили новую стену футов двадцати высотой, с крепкими бронзовыми воротами в середине. Когда путники подъехали ближе, ворота открылись, и им навстречу выехал всадник.

— Унваллис, дорогой старый друг, — сказал Ландис Кан. — Добро пожаловать.

Из балконного окна Скилганнон видел, как Ландис выехал из дворца на юг встречать посланников. Проводив его взглядом, он с мрачным видом спустился в библиотеку. Там, не задерживаясь у книжных полок, он прошел прямо к двери в кабинет Ландиса — надежной дубовой двери, запертой на замок. Скилганнон закрыл глаза, чтобы собраться с силами и сосредоточиться. Потом развернулся влево и ударил правой ногой по замку. Этот маневр он повторил трижды, глубоко подышал, успокоился, пнул по двери еще два раза — и она отворилась.

Войдя, он стал обыскивать комнату. На письменном столе лежали бумаги. Скилганнон просмотрел их, ища какие-нибудь упоминания о себе. Ни в них, ни в ящике стола ничего не нашлось. В задней стене комнаты была еще одна дверь, тоже запертая. Она оказалась тоньше другой, и он выломал замок с одного пинка.

Окошко внутри было закрыто ставнями. Открыв его, Скилганнон осмотрелся. От того, что первым попалось ему на глаза, его проняло холодом. В большую раму вместо картины был вставлен туго натянутый кусок человеческой кожи. Татуировка на ней изображала орла с распростертыми крыльями. Рядом лежала другая рама, лицом вниз. Скилганнон перевернул ее и увидел такую же натянутую кожу, на этот раз с оскаленным леопардом — точь-в-точь как у него на груди. Он взял со столика перевязанные лентой бумаги, развязал их и стал читать, мрачнея все больше и больше.

Ландис Кан скрупулезно записывал каждый свой шаг. Кое-что не поддавалось пониманию Скилганнона, но остальное он понимал без труда. Когда за окном стало темнеть, он собрал бумаги. Он обещал Гамалю, что останется здесь на месяц, и сдержит слово. Потом он уедет и совершит долгое путешествие туда, где когда-то был его дом. Ему нет дела ни до серебряных орлов, ни до Вечной, ни до войны, которую они здесь ведут.

Когда-то он был полководцем великой империи, отдавал приказы и составлял стратегические планы. Теперь его использовали как последнего пехотинца, и это бесило его.

Пока он читал заметки Ландиса у себя на балконе, белокурая служаночка Чарис принесла ему какой-то еды. Он поблагодарил ее, но она все не уходила.

— Тебе что-нибудь нужно, девочка? — не слишком приветливо спросил он.

— Вы завтра идете в горы...

— Ты спрашиваешь или говоришь утвердительно? — вздохнул Скилганнон.

— Утвердительно.

— И что же? Я знаю, что завтра иду в горы.

— Какой вы спорщик. Вы всегда так к словам цепляетесь? Он засмеялся, и на душе у него полегчало.

— Тебя разве ничему не учили, когда взяли в служанки?

— Чему тут учиться? Подай-прими. У вас здесь красивый вид. Там вон отцовская пекарня.

— Так откуда же все-таки такой интерес к моему завтрашнему путешествию?

— Никакого мне интереса до него нет. Просто вы идете туда с Харадом. Он не такой свирепый, каким с виду кажется, вы это запомните. На самом деле он просто застенчивый.

— Не совсем то слово, которое первым приходит в голову. Скорее грубый, сказал бы я. Неучтивый. Недобрый. Но застенчивость, пожалуй, может все это оправдать. Почему ты о нем хлопочешь?

— Харад мой... друг. Не хочу, чтобы у него были неприятности с господином. Вы правда его племянник?

— Разве это так удивительно?

— Нет. — Она отступила в комнату. — Только про вас разное говорят. Говорят даже, будто вы джиамад нового образца.

— И с каким же животным я, по их мнению, смешан?

— Может, с пантерой. Вы такой грациозный... как кошка.

— Хорошо, а теперь ступай. У меня много дел, и, как ни занимателен для меня наш разговор, он никуда нас не приведет.

— Вы только будьте добрым с Харадом. Он хороший.

— Буду помнить. Впрочем, Харад а я знаю лучше, чем ты думаешь. Не волнуйся, Чарис. Мы сходим в горы и благополучно вернемся.

Она ушла, и Скилганнон снова принялся за бумаги. Ближе к сумеркам в комнату вошел Ландис — без стука, красный от гнева.