Легенда - Геммел Дэвид - Страница 59

— Это твоя роза, Сербитар. Люби ее, лелей ее и расти вместе с ней. Однажды на этом крохотном ростке распустится цветок — и он будет благоухать для тебя одного.

— Это белая роза?

— Она будет такой, как ты захочешь.

В последующие годы Сербитар обрел мир и радость в дружбе, но ни разу больше не испытал такого полного счастья, как с Винтаром-Душой в тот первый день.

Винтар показал ему траву лорассий и велел жевать ее листья. Поначалу они вызвали у Сербитара сонливость и наполнили его мозг яркими образами. Но со временем крепкий молодой рассудок преодолел видения, и зеленый сок оздоровил хилую кровь. Даже глаза мальчика изменили цвет, впитав силу растения.

Сербитар снова научился бегать, наслаждаться бьющим в лицо ветром, научился лазать по деревьям и бороться, смеяться и жить.

А еще он научился говорить без слов, двигаться не шевелясь и видеть с закрытыми глазами.

И все эти блаженные годы роза Сербитара росла и расцветала — белая роза...

И вот он, конец! Один взгляд в будущее уничтожил тринадцать лет учения и веры. Один мимолетный образ, мелькнувший в туманах времени, изменил всю его судьбу.

Пораженный ужасом, смотрел Сербитар на открывшуюся перед ним картину, на покрытые боевыми шрамами стены Дроса. Ум его отвратился от кровавого зрелища, и он унесся, подобно комете, в дальний угол Вселенной, забыв себя среди взрывающихся звезд и рождения новых солнц.

Но Винтар нашел его и там.

— Ты должен вернуться.

— Я не могу. Я все видел.

— Я тоже.

— Тогда ты должен понимать, что я скорее умру, чем увижу это снова.

— Придется увидеть — это твоя судьба.

— Я отрекаюсь от такой судьбы.

— А твои друзья? От них ты тоже отрекаешься?

— Я не могу видеть опять, как ты умираешь, Винтар.

— Почему? Я сам видел это раз сто. Даже написал об этом стихи.

— Будем ли мы после смерти такими же, как теперь? Вольными душами?

— Не знаю — но мне хочется думать, что да. А теперь вернись к своим обязанностям. Я уже связался с Тридцатью. Они будут поддерживать в твоем теле жизнь так долго, как только смогут.

— Им не привыкать. Но почему я должен умереть последним?

— Потому что мы так хотим. Мы любим тебя, Сербитар.

Всегда любили. Ты был робким ребенком, не знающим дружбы. Ты с подозрением шарахался от самого малого проявления нежности — душа, плачущая одна в пустыне Вселенной.

Ты и теперь одинок.

— Но я люблю вас всех.

— Потому что нуждаешься в нашей любви.

— Нет, Винтар, не потому!

— А Река и Вирэ ты любишь?

— Они не принадлежат к Тридцати.

— Ты тоже не принадлежал, пока мы не взяли тебя к себе.

Сербитар вернулся в крепость и устыдился. Но стыд, который он испытывал раньше, не шел ни в какое сравнение с тем, что он чувствовал теперь.

Неужто всего час прошел с тех пор, как он гулял с Винтаром по стене, и жаловался ему, и исповедовался во многих грехах?

— Ты не прав, Сербитар. Совсем не прав. Я тоже испытываю упоение боем. Да и кто не испытывает? Спроси Арбедарка или Менахема. Пока мы остаемся людьми, мы и чувствуем по-человечески.

— Стало быть, то, что мы монахи, ничего не значит? — вскричал Сербитар. — Нас годами учили тому, что война есть безумие, что человек низок в своей жажде власти и крови.

Мы поднялись выше обычных людей благодаря своим почти богоравным способностям. И вот выходит, что мы, как и все прочие, жаждем боя и крови. Все впустую!

— Как ты самодоволен, Сербитар, — сказал Винтар с легкой тенью гнева в голосе и взоре. — «Богоравные», «обычные люди». Где же смирение, к которому мы стремимся? Когда ты пришел в Храм, ты был слабым, одиноким и самым младшим из нас — но тем легче давалось тебе учение. И мы выбрали тебя Голосом. Только ли за то, что ты превзошел все науки и постиг философию?

— Я полагаю, что да.

— И ты снова заблуждаешься. Ибо во всякой мудрости таится страдание. Ты страдаешь не из-за отсутствия веры, но оттого, что веруешь. Вернемся к началу. Зачем мы отправились на эту далекую войну?

— Чтобы умереть.

— Зачем умирать именно так? Почему бы не уморить себя голодом?

— Потому что на войне воля к жизни проявляется всего сильнее. Человек из всех сил старается выжить. Он заново обретает любовь к жизни.

— А с чем приходится бороться НАМ?

— Со своими сомнениями, — прошептал Сербитар.

— Однако ты не думал, что подобные сомнения могут посетить тебя, — до того был уверен в своей богоравности?

— Да, был — а теперь уже не уверен. Это очень тяжкий грех?

— Ты сам знаешь, что нет. Почему я еще жив, мальчик?

Почему не умер вместе с Тридцатью Магнара двадцать лет назад?

— Ты был тем избранным, кому предстояло основать новый храм.

— Но почему я был избран?

— Потому что был самым совершенным из всех.

— Почему тогда Тридцать возглавлял не я?

— Я тебя не понимаю.

— Как избирают главу?

— Не знаю. Ты никогда мне не говорил.

— Тогда угадай, Сербитар.

— Он должен быть самым лучшим. Самым...

— Совершенным?

— Я сказал бы «да», но уже вижу, к чему ты клонишь.

Если ты был самым совершенным, почему тогда главой был Магнар? Ну, так почему же?

— Ты видел будущее и должен был видеть и слышать этот наш разговор. Скажи мне сам.

— Ты же знаешь, что я ничего не видел. Мне недосуг было заниматься подобными мелочами.

— О, Сербитар, ты так ничего и не понял! Ты как раз и занимался мелочами — бессмысленными и ничтожными. Какое этой планете дело до того, падет Дрос или нет? Мало ли замков пало за минувшие века? И что значит для Вселенной их судьба? Или наша смерть?

— Скажи тогда, отец настоятель, — как избирается глава Тридцати?

— А ты еще не догадался, сын мой?

— Кажется, догадался.

— Тогда скажи.

— Он самый несовершенный из братьев? — тихо спросил Сербитар, глядя зелеными глазами в лицо Винтара и жадно надеясь услышать, что это не так.

— Да, самый несовершенный, — печально повторил Винтар.

— Но почему?

— Чтобы сделать его задачу еще более трудной. Чтобы дать ему возможность возвыситься до своего поста.

— А я не справился?

— Еще рано судить об этом, Сербитар.

Глава 24

День ото дня все больше людей покидало осажденный город — они грузили пожитки на телеги, тачки или на спины мулов, и бесконечная их вереница змеилась к пока еще безопасным Скодийским горам и к лежащей за ними столице.

Этот исход ставил перед защитниками новые задачи. Бойцам приходилось отрываться ради таких дел, как очистка выгребных ям, поднос припасов и приготовление еды. Войско, и без того малочисленное, разрывалось надвое.

Взбешенный Друсс требовал закрыть городские ворота и пресечь уход жителей. Рек заметил на это, что для охраны южной дороги потребуется еще больше солдат.

В это время защитников постигло первое поражение.

В день Вершины Лета, через десять недель после начала осады, пал Музиф, и в крепости воцарился хаос. Надиры проломили стену в середине и вклинились на убойную землю за ней. Защитники, оказавшись под угрозой окружения, отступили и бросились к огненным канавам. Дисциплина дрогнула, началась паника, и два мостка рухнуло под тяжестью бегущих солдат.

Рек на Кании, третьей стене, до последней минуты тянул с приказом о поджоге канав. Друсс, Оррин и Хогун взобрались наверх в тот самый миг, когда горящие стрелы зажгли огонь. Но за завесой пламени остались более восьмисот дренайских воинов — они вели безнадежный бой, и их тесные, огражденные щитами кольца таяли с каждым мигом. Люди на Кании отворачивались, не в силах видеть напрасной гибели своих товарищей. Рек следил за сражением, стиснув кулаки. Бой длился недолго: дренаев, во много раз уступавших числом неприятелю, перебили, и тысячи кочевников завели победную песнь.

Они стояли перед огнем и пели, размахивая окровавленными мечами и топорами. Мало кто на стенах понимал слова. Но этого и не нужно было. Смысл песни был ясен и пронзал каленым железом душу и сердце.