Легенда - Геммел Дэвид - Страница 19

Хогун и Эликас стали в голове клина, и солдаты выстроились в установленном порядке — по сотне с каждой стороны.

— Вперед! — скомандовал Эликас, и конница двинулась — сперва рысью, потом галопом, с пиками наперевес. Расстояние сокращалось — кровь Хогуна бурлила, и сердце стучало в лад с громом подков вороных коней.

Он уже видел лица надиров и слышал, как они кричат.

Клин врезался в надирские ряды — громадные вороные кони с легкостью прокладывали путь, сминая мелких степных лошадок. Пика Хогуна пронзила надиру грудь и сломалась, когда тот вылетел из седла. Настал черед сабли: Хогун сшиб с коня другого надира, отразил удар слева и обратным движением рассек врагу горло. Справа Эликас с дренайским кличем поднял своего коня на дыбы, и тот передними копытами сокрушил пегого степняка, а всадник свалился под копыта коней.

Черные Всадники пробились и понеслись вперед — к далекому, ненадежному укрытию Дрос-Дельноха.

Оглянувшись, Хогун увидел, что надиры перестраиваются и скачут рысью на север. Погони не было.

— Сколько человек мы потеряли? — спросил он Эликаса, переходя на шаг.

— Одиннадцать.

— Могло быть хуже. Кого?

Эликас перечислил имена. Все они были славные воины, пережившие немало сражений.

— Мерзавец Оррин еще заплатит за это, — с горечью бросил Эликас.

— Перестань! Он был прав. Скорее случайно, чем по здравому расчету, но прав.

— В чем это он прав, хотел бы я знать? Мы ничего не узнали, а потеряли одиннадцать человек.

— Мы узнали, что надиры ближе, чем нам казалось. Эти псы-конники принадлежат к племени Волчьей Головы, из которого происходит и Ульрик, — они его личная гвардия. Он не стал бы высылать их далеко от основного войска. У нас впереди не больше месяца — в лучшем случае.

— Проклятие! А я уж собрался выпустить этому борову кишки — и будь что будет.

— Скажи, чтобы ночью не разводили костров, — велел Хогун и подумал: "Это твое первое мудрое решение, толстяк.

Только бы оно не оказалось последним".

Глава 9

Вековая краса леса трогала суровую душу легендарного воина. Все здесь казалось зачарованным. Корявые дубы стояли в лунном свете молчаливыми часовыми — величественные, непреклонные, бессмертные. Что им до войн, которые ведет человек? Легкий ветерок шелестел в их сплетенных ветвях над головой старика. Лунный луч лег на поваленное дерево, придав ему неземную прелесть. Одинокий барсук, попавши в полосу света, шмыгнул в кусты.

Сидящие у костра разбойники грянули удалую песню, и Друсс тихо выругался. Лес опять стал просто лесом, а дубы — всего лишь громадными деревьями. Подошел Лучник с двумя кожаными кубками и винным мехом.

— Это вентрийское, — сказал он. — От него твои волосы опять почернеют.

— Хорошо бы, — ответил Друсс.

Молодой человек разлил вино по кубкам.

— Ты что-то загрустил, Друсс. Я думал, возможность еще одного славного сражения зажжет твое сердце.

— Хуже пения твоих молодцов за последние двадцать лет я ничего не слыхал. Только песню портят. — Друсс прислонился спиной к дубу, поддавшись расслабляющему действию вина.

— Зачем ты идешь в Дельнох? — спросил Лучник.

— А хуже всех были пленные сатулы. Знай тянули одно и то же. В конце концов мы их отпустили, посчитав, что этой своей песней они подорвут боевой дух своего племени за неделю.

— Старый конь, от меня не так-то легко отвязаться. Ответь мне — хоть как-нибудь. Соври, если хочешь, — но скажи, зачем ты идешь в Дельнох.

— К чему тебе это знать?

— Для меня это загадка. Даже кривому видно, что Дельнох падет — тебе ли этого не знать, с твоим-то опытом? Так почему же?

— А знаешь ли ты, паренек, сколько безнадежных дел я брал на себя за последние сорок лет?

— Думаю, что не так уж много. Иначе ты не сидел бы тут и не рассказывал о них.

— Ошибаешься. Из чего ты заключаешь, что сражение будет проиграно? Из численного или стратегического перевеса, из позиции, которую занимают войска? Все это плевка не стоит. Все дело в том, готовы люди на смерть или нет. Армия, превышающая числом другую, терпит крах, если ее солдаты менее готовы умереть, нежели победить.

— Риторика, — бросил Лучник. — Прибереги это для Дроса. Тамошние дурни как раз развесят уши.

— Один человек против пяти, да и тот калека, — с трудом сдерживаясь, сказал Друсс. — На кого бы ты поставил?

— Я понял, куда ты клонишь, старче. Этот самый калека — Карнак Одноглазый, так? Тогда я, само собой, поставил бы на него. Но много ли в Дрос-Дельнохе таких Карнаков?

— Кто знает? И Карнак когда-то был безвестен. Имя себе он составил на кровавом ратном поле. Прежде чем Дрос-Дельнох падет, он подарит нам много героев.

— Так ты признаешь, что Дрос обречен? — торжествующе усмехнулся Лучник. — Ну, наконец-то.

— Будь ты проклят, парень! Нечего говорить за меня, — огрызнулся Друсс. «Где ты, Зибен, старый друг, — подумал он. — Как бы мне теперь пригодились твое красноречие и острый ум».

— Тогда не делай из меня дурака. Признайся, что Дрос обречен.

— Ты сам сказал — это и кривому видно. Но я, парень, плевать хотел на это. Пока меня не повалят окончательно, я буду надеяться на победу. А боги войны переменчивы. Ну а ты какого мнения обо всем этом?

Лучник улыбнулся и снова наполнил кубки. Некоторое время он молчал, наслаждаясь вином и неловким положением старика.

— Так как же? — спросил Друсс.

— Ну, вот мы и добрались до сути.

— До какой сути? — Друссу стало не по себе под беззастенчивым взглядом атамана.

— До причины твоего прихода в мой лес, — с открытой, дружеской улыбкой сказал Лучник. — Полно тебе, Друсс. Я слишком тебя уважаю, чтобы тянуть волынку дальше. Тебе нужны мои люди для твоего безумного дела. Я говорю «нет» — но ты пей.

— Неужто меня так легко раскусить?

— Если Друсс-Легенда разгуливает по Скултику накануне конца времен, ясно, что он пришел туда не за желудями.

— Значит, это все, чего ты хочешь от жизни? Ты спишь в плетеном шалаше и ешь, когда тебе попадается дичь — а когда не попадается, голодаешь. Зимой ты мерзнешь, летом тебе под одежду забираются муравьи, и вши тебя грызут. Ты не создан для такой жизни.

— Никто из нас не создан для жизни, старый конь. Это жизнь создана для нас. Мы проживаем ее и уходим. Я не отдам свою жизнь ради твоего кровавого безумства. Предоставляю геройствовать таким, как ты. Ты свои годы потратил на то, чтобы переходить из одной жалкой войны в другую. И что от этого изменилось? Думал ли ты о том, что, не победи ты вентрийцев при Скельне пятнадцать лет назад, мы вошли бы в могущественную империю — и пусть бы о надирах болела голова у нее.

— Свобода стоит того, чтобы за нее драться.

— О какой свободе ты говоришь? У души ее никто не отнимет.

— Ну а свобода от иноземной власти?

— Такую свободу мы ценим лишь тогда, когда она оказывается под угрозой, — стало быть, цена ее не столь высока.

Нам бы спасибо сказать надирам за то, что они повысили цену нашей свободы.

— Будь ты проклят. Ты запутал меня своими хитрыми словами. Ты точно дренанские краснобаи — в них тоже треску, как в больной корове. Не говори мне, что я потратил жизнь зря, — я этого не потерплю! Я любил хорошую женщину и всегда был верен своим заветам. Я никогда не совершил ничего постыдного или жестокого.

— Но, Друсс, не все же такие, как ты. Я не оспариваю твоих взглядов — не пытайся только навязать их мне. У меня нет никаких устоев, и они мне ни к чему. Хорош был бы из меня разбойник с высоконравственными устоями.

— Почему же ты тогда не позволил Йораку меня пристрелить?

— Я же сказал — это нечестно. И не в моем стиле. Но в другой раз, когда я озябну или буду в дурном настроении...

— Ты дворянин, верно? Богатый мальчик, играющий в разбойников. С чего я, собственно, сижу здесь и точу с тобой лясы?

— С того, что тебе нужны мои лучники.

— Нет. Я уже отказался от этой затеи. — Друсс подставил разбойнику кубок, и тот наполнил его с прежней насмешливой улыбкой.