Поиск - Федосеев Григорий Анисимович - Страница 7

Все зашевелились, потянулись к котомкам. Борис, еле передвигая ноги, ушел за водой.

Татьяна не отходила от Абельдина. Парень обессилел раньше всех. Лицо стало плоским, скуластым, в глазах — беспросветная тоска.

Выяснилось, что из припасов осталось пшено, горсть сахара, муки на две лепешки. И еще — банка тушенки. А до Экимчана около двухсот километров. Да каких километров! Их и с припасами да здоровыми ногами надо ломать да ломать.

Ужинали молча. Кашу съели до крупинки. До блеска вылизали ложки и плошки. Разделили душистую пшеничную лепешку и запили ее горячим сладким чаем.

— Надо бы дня на два остановиться тут, передохнуть. Абельдин совсем ослаб, да и мы не герои, — сказал Борис, вопросительно глядя на Харькова.

— Нет, — ответил тот решительно и строго, — отдыхать будем только по ночам. Надо идти. Разве что завалим сохатого, тогда можно пожить на мясе.

— Мяса бы хорошо, — послышался голос Абельдина, — да где его тут взять?…

— Добудем! — уверенно сказал Харьков.

Так и уснули, поверив, что где-то рядом бродит сохатый, обещанный Виктором Тимофеевичем.

Ночью Харьков часто вставал, поправлял костер, подолгу сидел у огня. Думы гнали сон. Как вывести, спасти людей, материалы? Ясно, что до Экимчана не дойти. Туда и здоровому человеку дней десять пути. А им?

Харьков всматривался в лица спящих товарищей, вспоминал о страшных ранах на их ногах, еще больше мрачнел.

Ну, можно еще протянуть пару дней. А дальше-то что? Продуктов — нет. На случайность рассчитывать — нечего. Где же выход? Как, чем пробудить в людях веру в спасение, зажечь искру надежды, которая поможет им вынести новые лишения и муки?

Он понимал, насколько трудно это сделать, но сделать это было необходимо. Даже ценою обмана, лжи во спасение.

У Харькова созрел план. План безумный по замыслу, но единственно возможный в их теперешнем положении. Харьков решил рискнуть, поставив на карту четыре жизни. Но шансов было немного — один из десяти, не больше. Однако в случае удачи отряд может на третьи сутки достичь «жилухи».

Он вытащил из рюкзака схему гидросети, определил свое местонахождение и карандашом вычертил предстоящий путь. Затем он измерил расстояние и написал на схеме четко и уверенно: «Азимут 170°».

Возбуждение спало, навалилась тяжесть. Вспомнилась жена, пятилетняя дочка Светочка. Казалось, они рядом, здесь. Он ощущал их близость, слышал детский голосок, видел ручонки дочки. Теперь, сделав выбор, решившись, он не отгонял мрачные мысли. Придется ли увидеться с родными? Доведется ли попроведать матушку, побывать в родной деревне? Спасет ли он своих спутников?

Виктор Тимофеевич вырвал лист из путевого журнала, решил написать родным прощальное письмо, на всякий случай. Но, написав несколько слов, скомкал бумагу и бросил в костер. Никаких случаев, никаких прощаний, пока на мне ответственность за этих людей. Так он решил. Он убедил себя, что новый план осуществим, что люди поверят ему, что спасение скоро. С этим уснул и спал крепко, как давно не спал.

Ранний рассвет разогнал голубоватый туман. Небо раскинулось безоблачное, чистое, синее. День обещал быть теплым, тихим, ясным. Тайга досматривала свои широкие сны, разметав по просторам зеленые космы. За близкой полоской осоки в круглом болотце праздновал утро табунчик беспокойных чирков.

Харьков проснулся и, превозмогая боль, встал, не чувствуя своих ног. Его товарищи уже сидели у костра.

— Слушайте меня внимательно, братцы, — сказал он, присаживаясь, — смотрите вот сюда, это схема гидросети. Мы на Экимчан не пойдем. Нам теперь туда не дойти. Думаю, все это ясно понимают. Помощи пока нам ждать не от кого. В штабе экспедиции знают, что мы заканчиваем работу к десятому-пятнадцатому сентября. Раньше никто не подумает, что с нами стряслась беда. Есть новый план. Более надежный. Вот здесь, — он указал на схему, — южнее нас, километрах в тридцати отсюда, за перевалом — речка Селиткан. Доберемся до нее, свяжем плот, доберемся до первого прииска. Речка спокойная, тут уж без ошибки.

— Дело! — обрадовался Борис. — Тридцать километров на четвереньках проползем!

— А сохатые? — спросил Абельдин.

— Будут сохатые. Именно там, — ответил Харьков.

Стали собираться. Борис и Абельдин ушли вперед.

К Виктору Тимофеевичу подошла Татьяна.

— Зачем вы обманываете себя и нас? Это же безумство — поворачивать на юг! На что вы рассчитываете, на что надеетесь?

— На удачу. Другого пути нет. До Экимчана слишком далеко, это дорога к верной смерти. А Селиткан может нас спасти. Конечно, риск велик, но велика и надежда. Надо верить, надо идти.

Солнце поднялось. Птицы давно пропели ему свои утренние песни. О, если бы кто знал, чего стоили несчастным людям их первые шаги со стоянки! Тяжело ступая больными ногами, сгорбившись под увесистыми котомками, они медленно пробирались по нехоженой глухой тайге. Впереди без конца и края — стена могучих деревьев. Столетние лиственницы перемежаются с белоствольными березами, растут вкривь и вкось, валятся друг на друга, стоят так густо, словно неведомая сила сдвинула, согнала, поставила их на пути несчастных людей. Между деревьями кучами громоздится валежник, скопившийся за много лет. Ветви, сломленные недавними бурями, свисают с деревьев, переплетаясь с живыми ветками, порослью молодого леса, буреломом, образуя непролазную чащу. Папоротник, кусты смородины и ольхи путаются под ногами. Землю покрывает толстый слой вечного, влажного мха, путники уваливаются в него по колени.

Не дай бог, если кто отстанет, чаща мигом спрячет, собьет его с дороги, направит не туда, куда нужно, тогда — конец. Эти люди могли сопротивляться, но только сообща, вместе. Поодиночке им не осилить и четверти пути до Селиткана, пути, по которому их вел теперь Харьков.

Виктор Тимофеевич не торопился, жалел силы. Когда кто-нибудь отставал, терялся из виду, он подавал голос, возвращался, чтобы помочь товарищу перебраться через колодину, выпутаться из чащобы. Харьков поднимал упавших от бессилия, находил каждому ободряющее ласковое слово.

Его спутников охватывала безнадежность — самое страшное, этого больше всего опасался Харьков. Он со страхом думал: что же еще предпринять, что сказать, что сделать, чтобы побудить, уговорить, заставить путников двигаться дальше?!

Заночевали на небольшой поляне. Костра не разжигали. Кто где присел, там и остался сидеть, припаянный к земле, лишенный каких-либо сил.

Из ложбин, низинок, далеких болот поднималась, шла ночь, смывая с верхушек деревьев следы меркнущего заката. Замирали последние дневные звуки. Густеющая синева засветилась первыми звездами. И легкий ветерок, словно вздох, вырвавшийся из груди, разнес по тайге пряную прохладу…

Харьков проснулся в полночь.

Он осмотрелся. Было больно видеть сраженных усталостью товарищей. Чтобы дальше существовать, чтобы продолжить борьбу, надо было сделать простое — принести от ручья воды, натаскать дров для костра, что-то сварить на ужин. Чтобы идти дальше, надо было не дать остыть в людях вкусу к жизни. Но как трудно теперь самое простое, самое легкое!

Проснулись и остальные, но никто не поднялся.

Виктор Тимофеевич дотянулся до котелка, глянул в сторону перебулькивающегося ручья и встал на ноги.

Товарищи видели, как этот человек безжалостно ступал больными босыми ногами по земле. Утром стало заметно, что тропа до ручья отмечена темно-красными следами, точно Харьков, проходя, подавил спелую бруснику…

Он принес воды. Татьяна, Борис и Абельдин, с трудом удерживаясь на ногах, собирали валежник.

— Что приуныли? Вспомните мари, такую хлябь преодолели, да теперь нам сам черт не брат! Матушка-тайга поможет, не пропадем! — подбадривал товарищей Харьков.

Скоро на поляне заплясало живое пламя, люди вбирали тепло, но уже и оно не могло вернуть им утраченные силы. Казалось, от света, тепла, пряного таежного воздуха еще сильнее ломит ноги, еще невыносимее становится усталость, охватывающая все тело смертельным равнодушием.