Поиск - Федосеев Григорий Анисимович - Страница 10

И вот Харьков у кромки воды на каменистом берегу. Он тревожно прислушивается к реву Селиткана. Река, вырываясь из-за крутого поворота, с гулом проносится мимо, разбиваясь о черные валуны. Река страшна. Только самоубийца мог бы броситься в этот поток, для которого жизнь человеческая — минутная забава.

Харьков не ожидал, что Селиткан, долгожданный Селиткан встретит его таким гневом. Он стоял пораженный, он с томительной завистью провожал бегущие волны. Какой заманчивой, какой спасительной казалась ему даль. Он знал, что там, у далекого горизонта, заваленного высоченными гольцами, Селиткан сливается с Селемджой, на берегах которой ютятся поселения золотоискателей, он понимал, что для отряда нет иного пути к людям — только по Селиткану. Но и это — неизбежная катастрофа! Безвыходность потрясла Харькова.

«Нет! Я не хочу стать пищей воронов! Не сдамся!» — думал он. И рев неукротимой реки, реки, обещающей верную гибель, казалось, силой своей вливал в человека новые силы, мощью своей подымал его волю.

Харькова охватило страшное желание жить! Никогда еще окружающий мир не был для него столь желанным и прекрасным. Кричали кулички, далеко-далеко погромыхивал гром, шелестела листва за спиною, куда-то спешили муравьи, носились стрекозы, посверкивая над влажными камнями. Все это только теперь он по-настоящему приблизил к себе, вобрал в себя и не хотел потерять навеки.

Мрачные мысли отошли, так отходят тучи вечером к востоку, так золотятся последние, но сильные и чистые лучи вечного солнца.

— Нет, еще не все кончено! — крикнул он в пространство.

Когда умывался в реке, услышал на струйке — всплеск. Хариус! Всплеск повторился. Харьков увидел на волне упругий спинной плавник рыбы.

Селиткан сможет накормить!

С ним всегда была леска, крючки, бережно хранившиеся в кармане гимнастерки. Он вырезал длинное, тонкое удилище, приладил леску, проверил — прочно ли привязан крючок. Осталось позаботиться о наживке. Горячий азарт подсказал — Харьков сорвал зеленый листок, скрутил его личинкой, насадил на крючок.

Первый заброс не удался. Харьков забросил снова, и снова безрезультатно. В руках не было прежней ловкости, сырое удилище казалось слишком гибким, приманка ложилась не там, где надо.

Он спустился ниже по течению. За соседним камнем оказалась небольшая заводь. Осторожно выглянув, Харьков увидел табунчик хариусов, подстерегающих добычу на струе. Продолжая таиться за камнем, он взмахнул удилищем. Приманка, подхваченная течением, сплыла ниже, но у слива вдруг заиграла, запрыгала, как живая, по прозрачной зыби. И тотчас — всплеск, рывок! Еще секунда и крупный хариус, блеснув серебром, взлетел в воздух.

Вот он в руках Харькова — упругий, скользкий, холодный, с ржавчинкой под плавником. По исхудалому лицу рыбака расплылась радость, желудок охватила мучительная боль голода.

Еще несколько взмахов удилищем, и у ног Харькова забился второй хариус. Больше килограмма свежей рыбы, это ли не богатство! Теперь можно было устроить настоящий пир. Харьков разжег костер, надел непотрошеных хариусов на березовые рожна и приткнул к огню. Пока готовился этот необыкновенный завтрак, рыбак смастерил «мушку» из клочка собственных волос и красной шерстяной нитки, извлеченной все из тех же рыбацких припасов. Приманка была сделана не так уж искусно, однако была лучше, уловистее зеленого листика.

По берегу растекся давно забытый запах жареной рыбы. Виктор Тимофеевич начал свой одинокий пир. Харьков ел рыбу жадно, с костями, не пережевывая, торопясь утолить голод. А во рту копилась непривычная горечь, пища казалась безвкусной, накатывала тошнота. Но Харьков ел, пока не почувствовал первую сытость.

Теперь можно было поспорить со всем — со слабостью, ранами на ступнях, но как вернуть бодрость товарищам? Надо было еще привести их сюда. Ползком, на четвереньках, как угодно, но привести!

Он долго еще ходил по берегу, махая удилищем, выбрасывая упругих хариусов, радуясь, как мальчишка. А когда в полуистлевшей нательной рубашке медленно возвращался к перевалу, за спиной его была холодная, и мокрая гимнастерка, до половины наполненная свежей рыбой. Он перебрел полоску мшистой тундры и, сгибаясь под тяжестью спасительной ноши, скрылся в тайге. Ветер шумел ему вслед. Река ревела и подталкивала Харькова.

Солнце падало за вершины лиственниц. Туманился водораздел, за ним таилась бугристая даль, прикрытая дымчатой сетью сумерек. Ночь пришла быстро. Люди на перевале не спали, ждали Харькова.

Он не пришел в этот день.

Абельдин по-прежнему лежал в жару, бредил, метался. Татьяна и Борис тихо переговаривались, стараясь успокоить друг друга. Они толком не сознавали своего положения, не чувствовали течения времени. Их лица от ожогов покрылись коростами, колени и локти стерлись до крови, ноги распухли. Последним желанием путников было — дождаться рассвета. Они еще надеялись доползти до Селиткана, сделать плот, надеялись выиграть поединок с судьбой…

Утро пришло мрачное, сырое.

— Надо идти. Он не вернется, — сказал Борис, пытаясь подняться на ноги.

— Пойдем… Может быть, встретим Виктора Тимофеевича…

В это время из леса долетел странный звук, точно где-то поблизости ворохнулся зверь. Из сумрака лесной чащи показался Харьков. Он тащил за собой тяжелую гимнастерку. Последние метры он прополз.

— Хариусы! Ешьте! — сказал хриплым голосом. — Селиткан близко. Там — рыба.

Виктор Тимофеевич умолк, расслабленно приник к земле. Татьяна бережно приподняла его голову, подложила под нее рюкзак, укрыла Харькова пологом и он тут же погрузился в тяжелый сон.

Путники быстро бросили несколько хариусов на угли и, пока рыба жарилась, мысленно унеслись к чудесной реке, найденной Харьковым. Они готовы были немедленно пуститься в путь.

Ели без Виктора Тимофеевича. Его не смогли разбудить. Едва дождались, пока изжарится рыба, но стоило проглотить первый кусок, как аппетит пропал. Пища казалась невкусной, горькой, как хина. Ели почти насильно. Надо было подкрепиться, чтобы дойти до спасительного Селиткана. Они не сомневались, что там — спасение.

Но в этот день не двинулись. Решили отдохнуть. Вечером варили рыбу, пили горячий чай, заваренный брусничным листом, сдабривая его воспоминаниями о сахаре и горячих пшеничных лепешках.

А в темноте над притихшей тайгою кричала голодная сова и где-то далеко мигали сполохи…

Утро наступило медленно, неохотно. На хвое, кустах, на зябких березовых листьях висели прозрачные бусинки влаги. Было холодно. Из-за лысых вершин поднялось солнце, убрало туман, согрело землю и поплыло огромным шаром над безбрежной и безлюдной тайгою.

Надо было собираться.

Абельдин лежал между корней лиственницы. Идти он не мог, как и вчера. Болезнь сжигала его. Он не думал ни о Селиткане, ни о близком спасении, обещанном Харьковым.

— Встать сможешь? — спросил Виктор Тимофеевич.

Абельдин испуганно вздрогнул, поднял беспомощные глаза на Харькова и покачал головой.

Виктор Тимофеевич стоял молча, строго глядя на парня, а тот сжался в комок, привалился к стволу лиственницы, дрожал, словно его собирались вести на казнь.

Татьяна молча подошла к несчастному парню, смахнула с его щек мутные слезы, заботливо пригладила разлохмаченную голову и отошла, покусывая губы.

Молчание было тягостным. Виктор Тимофеевич присел к костру. Он понимал, что Абельдин действительно не может идти и не сможет никогда, и никакие слова, уговоры и соблазны тут не помогут. Не сможет… И нести его непосильно. Что делать? Бросить? Какое страшное слово!.. Может, пока оставить на перевале и после, отдохнув, вернуться? Но будет ли возможность? И вынесет ли человек неопределенность ожидания? Он болен, истощен голодом, не в силах поддерживать огонь, принести воды. Пропадет! Разве что кому-нибудь остаться с ним? Но и это не выход. Нельзя распылять силы. Можно так потерять двоих…

«А если сказать Абельдину всю правду о Селиткане, о том, что надежды на спасение крайне мало? Пусть он сам распорядится своей жизнью… Но тогда и Татьяна, и Борис могут отчаяться и никуда не пойти…» — раздумывал Харьков.