Бумажный пейзаж - Аксенов Василий Павлович - Страница 26

Иногда к троице, сменившись после дежурства, присоединялся майор Орландо. Он приносил с собой закрывающуюся на «молнию» хозяйственную сумку. Содержимое ее доказывало, какое большое значение придает майор мужской дружбе.

Четверка выкатывала из гаража протуберанцевский «Запорожец», забиралась внутрь и многочасовыми дискуссиями опровергала обязательность знаменитой московской «тройки», доказывая эффективность квадриги.

— Наша страна катится в пропасть, — иногда сообщал секретные сведения майор Орландо и в таких случаях скрипел зубами. — Эх, жаль, не выдают нам к оружию патронов…

— А вы бы знали, Густавчик, что делать с патронами? — спрашивал наивный философ.

— Дело в том, что знал бы, — чеканный лик тореадора затуманивался явно притворной грустью.

Какая вдруг неожиданно свободная и не лишенная даже душевного комфорта жизнь открылась вдруг Велосипедову после изгнания с работы: работай сколько хочешь, можно даже много работать, и на собрания не гонят, не нужно разоблачать империализм. Однажды только, когда засиделись у гаражей допоздна, вздохнул печально Велосипедов — дескать, не увидеть мне теперь больше Болгарской Народной Республики.

— И ничего не потерял, — сказал Спартак. — Я там был, там хорошего мало.

— Как же, Спартачок, ты не рассказывал никогда о своем путешествии? — изумился Велосипедов.

— Паршивая история, вот и не рассказывал. Мы туда на туристском пароходе приплыли, высадились в Варне, а милиция там с ходу стала нас хватать и волосы стричь — не разрешается там длинные волосы. Мы говорим: не троньте нас, мы советские! А менты нам в ответ: а мы что, не советские, что ли? Там, фля, в Болгарии, процветает все та же Организация…

Конечно, безработица и на финансах отражалась очень благоприятно. Клиентов у них оказалось навалом, и в основном благодаря другому велосипедовскому новому корешу, самому молодому Народному артисту Советского Союза Саше Калашникову. В основном, конечно, были это жильцы и жилицы жилтоварищества «Советский балет».

Известно всем, что птички вышеназванного балета наделены и неплохими коммерческими талантами и привозимые ими с нью-йоркских свалок имитированные меховые шубы со сравнительной легкостью превращаются в натуральные русские «Жигули».

Спартак обычно брал на себя возвращение ключей и финальные расчеты с чудесными хозяйками. У прелестниц расширялись глаза при виде светловолосого красивого татарина, любезно оповещающего о завершении ремонта. Завязывалась непринужденная беседа, обмен юмором, который порой перемещался с порога прямиком в спальню. Таков был этот сервис! Балеринам казалось, что в Москве исподволь происходит реставрация очаровательного капитализма.

Велосипедов, конечно, не позволял себе таких легкомысленных отношений с противоположным полом, во-первых, по складу своего, как говорится, «цельного» поповичевского характера, а во-вторых, в связи с внутренними противоречиями, уже знакомыми читателю.

С Фенькой был полный раздрызг, случайные же встречи напоминали спорадические выходы крымского хана, опустошавшие средневековую Русь. Велосипедов мучился, но казалось ему, что и мука стала как-то воздушней, как-то ароматней в его новом незарегистрированном состоянии.

По— прежнему он много читал, потребляя в основном продукцию Агриппины Тихомировой, однако стал уже подумывать, а не превратиться ли из потребителя в производителя. Толчок его творческим импульсам дала довольно неожиданная персона, а именно председатель Контрольной Комиссии при ЦК КПСС Арвид Янович Пельше.

А как было дело? Зашел однажды в Книжную лавку писателей, что на Кузнецком мосту. Нет ли чего почитать, в частности полного собрания сочинений Вольтера? Из полных собраний, говорят, располагаем только Арвидом Яновичем Пельше в двенадцати томах. Что ж, почитаем и это! Взялся и был заинтригован — какие, оказывается, могут открыться мыслительные возможности при чтении наглой абракадабры некоторых авторов.

И вот начал Велосипедов потихоньку работать над кое-чем фундаментальным, над философским эссе под названием «Читая Пельше». Надеюсь, Яша поможет, думал он. Не может быть, чтобы Яков Израилевич не помог. Поможет, можно не сомневаться.

Однажды произошло удивительное событие. Он шел по Усиевича, собираясь свернуть на Черняховского, когда на углу, где обычно много циркового и киношного люда ловило такси, увидел стройную, но несколько провинциальную Девушку в голубом, но чуть-чуть коротковатом брючном костюме. Приблизившись, он узнал в этой девушке свою мать, которая, как оказалось, подчиняясь материнскому инстинкту, приехала его спасать из Краснодара.

Три спектакля пришлось отменить, «Иркутскую историю», «Веселую вдову», ну и, конечно, бессмертную «Сильву», вот примчалась на всех парусах, друг мой, ха-ха!

Твое рождение, друг мой, ни для кого в городе не было тайной. Отчетливо помню, мой дорогой, тот вечер, когда Иван Велосипедов приехал из казарм на велосипеде. Не смейся, ты же знаешь, что наша фамилия не имеет никакого отношения к этим велосипедикам, я всем об этом говорю, но мне не верят. Уже полыхала война. Я пела ему: «Я на подвиг тебя провожала. Над страною гремела гроза, Я тебя провожала. Но слезы сдержала, И были сухими глаза»! Именно под звуки этой песни ты и был, мой друг, ну, как говорится, зачат. Ну, а что касается Клауса Рихтера, то к моменту немецко-фашистской оккупации я была уже, ха-ха-ха, в интересном положении, да и вообще, кроме эстетических, он не был готов ни к каким отношениям, потому что страстно ненавидел войну. Вот и сейчас он работает парткомом на судоверфи в Варнемюнде, недавно был у нас во главе делегации борцов за мир ГДР, вообрази себе нашу встречу, ха-ха-ха!

Я немедленно, немедленно, немедленно отправляюсь куда следует, не допущу, чтобы моего мальчика, ой, ха-ха-ха, у тебя, мой друг, маленькая плешиночка, не допущу, чтобы… немедленно к самому Демичеву… меня ценят… сейчас рассматривается вопрос о присвоении звания… Заслуженной… Адыгейской автономной!.. Видишь, я прямо сразу сорвалась, перенесла три спектакля и в самолет, а там, воображаешь, один моряк, ха-ха-ха, капитан-лейтенант… девушка, говорит, простите, вы путешествуете в одиночестве?…

Велосипедов смотрел на ее плоские голубые глаза, на маленький ротик, округляющийся при похохатывании, и, как писали раньше в советских романах о загранице, «ему хотелось плакать». Да она меня любит, думал он, ведь не было же у Сильвы никогда тридцатилетнего сына с проплешиной, а стоило выгнать его с работы, подвергнуть гонениям, и вот — сын появился! Ах, маменька, маменька, почему бы вам. наконец, не постареть?

А она между тем как раз молодела на глазах, благодаря румянцу благородного гнева. Вот телеграмма из Нарьян-Мара. Иван Диванович Велосипедов в ответ на мой запрос радирует: «Настоящим подтверждаю отцовство своему законному сыну Велосипедову Игорю Ивановичу».

Подпись Велосипедова-старшего заверена бригадиром кассы Амангельды Эдишербековой.

— У меня, между нами, знакомый есть в Политбюро, — сказала мама и посмотрела на сына смущенно снизу вверх. — Такой Дима Полянский. Он был у нас когда-то первым секретарем крайкома, ведь не может же он, ха-ха-ха, меня забыть.

— Мама, дорогая, — возразил Игорь Велосипедов. — Вы, если собираетесь предпринять чрезвычайные меры, имейте, пожалуйста, в виду, что я глубоко разочарован в существующем порядке вещей. Печально, но факт…

— Ах, ты просто влюблен, друг мой! — всплеснула ладошками звезда Кубани. — Признайся! Признайся!

— Да-да, — признался со вздохом Велосипедов. — Я просто влюблен.

— Надеюсь, до внуков еще не дошло?! — воскликнула Сильва с некоторой как бы легкомысленной тревогой и в то же время с игривостью, вообразив розовощекого пузанчика, которого все принимают за ее сына и никто не догадывается, что это ее внук, а если скажешь, просто отказываются верить — дивная сцена, дивная!

Тут она посмотрела на часики, ахнула, подмазала губки и побежала в Политбюро.

Вернулась она серьезная, значительная, почти суровая. Увы, друг мой, не очень-то хорошие новости. ТАМ к тебе относятся слишком серьезно. И она рассказала о встрече с Полянским.