Дикое поле

Алги‑мурза с тоской вспомнил безумного русского, который разгуливал из‑за жары в одних тонких, похожих на женские шаровары, шелковых штанах, хорошо помогающих от чесотки, и такой же тонкой шелковой рубахе.

Этому, обуянному шайтаном ненавистному иноземцу настолько безразличны все правила приличия, что над ним никто даже не пытается насмехаться.

А вот ему, мурзе древнего богатого рода, показаться на людях без двух дорогих халатов, надетых один поверх другого – это просто позор... Далее

– Она сказала, как снести валы?

– Она… Она передала мне слова жизни.

– Чего‑чего? – скривился ифрит.

– Слова жизни. Ими можно оживлять мертвых…

– Это... Далее

– Дашей меня звать. Из‑под Смоленска мы.

– А здесь откуда?

– Наложница я, у мурзы. Нас литвины взяли. Потом татарам отдали. Сказывают, на своих пленников выменяли.

– Понятно… – Юля поднялась на стременах, глядя вслед улепетывающему обозу. – Сейчас охрана спохватится, примчатся. Давай скорее на коня, и уходим отсюда.

... Далее

Обычно даже во вспугнутых селениях всегда попадается какой‑нибудь дровосек, вернувшийся из чащи, отлучившаяся за ягодами баба или же кто, прозевавший тревогу. Но в этот раз не попался ни один пленник! А они требовались ногайцам для осады так же остро, как стрелы и сабли. Ведь благородный воин не станет марать свои руки работой – а работы при штурме много. Поэтому три сотни конников из пяти, что имелись в его распоряжении, Алги‑мурза отправил не в глупую беготню за одинокой девчонкой, а по дорогам и тропам: искать двуногую дичь.

Здесь уже зияли открытыми крышками, словно птенцы голодным клювами, опустевшие сундуки, валялась рассыпанная по полу деревянная посуда, глиняные осколки, орал, захлебываясь, рядом с окровавленной матерью младенец. Саид‑Тукай выхватил саблю, рубанул со всего размаха, и плач оборвался.

– Это зря, – негромко укорил из угла комнаты Гилей‑мурза. – Выросла бы, тоже потом невольницей бы стала. Мы ведь сюда за урожаем ходим, а ты ростки топчешь.